ИСТОРИЯ ОДНОГО СПАСЕНИЯ. ОСНОВАНО НА РЕАЛЬНЫХ СОБЫТИЯХ

Блог жизненных историй WellWel

ИСТОРИЯ ОДНОГО СПАСЕНИЯ. ОСНОВАНО НА РЕАЛЬНЫХ СОБЫТИЯХ

Ночью ему снова снился дождь. Теплый. Шумный. Такой, когда первые тяжелые капли падают в разогретую пыль, которая буквально через минуту превращается в размякшую, остро пахнущую грязь. В том сне был и он – голодный босой мальчишка в латаной рубашонке и калошах на босу ногу.
Струи воды ласково облепили тело, и он застонал, заново переживая свое раннее оккупационное детство.

— Левушка, ты что? – встрепенулась всегда чутко спавшая жена.
— Приснилось… — пробормотал он, тайком стирая с лица слезы. – Ну-ка, Сима, накапай мне своей настоечки…

Это было выше него. И сны, и постоянно крепнущее желание побывать в родных местах. На могиле женщины, которую он тоже считал своей матерью. Как и ту, что его родила.

Давно глодало, что надо съездить. Но постоянно как-то откладывалось. А может, пугало прозрение, что сглупил, когда эмигрировал?
В Хайфе жить хорошо – уютно, комфортно сытно. Вот только за тридцать пять лет так и не стали ему родными ни новый дом, ни одинокая Олива у крыльца, ни желтая, изрезанная камнями земля. И солнце здесь совсем другое – горячее, ненасытное…

Утром за завтраком Лев Борисович объявил домочадцам о своем решении лететь в Минск.

Невестка изумленно округлила глаза, а сын резко отставил чашку с кофе:
— Это невозможно! Отец, тебе восемьдесят три года. Куда ты полетишь, зачем? Лучше бы Тору соблюдал, чем куда-то там летать.
— Не куда-нибудь, а на родину, — угрюмо парировал Лев Борисович. — Конечно, ты мало что помнишь. Но родился ведь там. Могилку мне одну нужно в порядок привести…
Сын еще что-то доказывал, но Лев Борисович его не слушал, думая о своем.
В девяностых, когда на родине было голодно и страшно, они с женой решились на переезд. Отца взяли с собой, хотя он и упирался. Сейчас отец покоится в земле Израилевой, где и ему с женой уже куплены местечки, но жизнь в чужой стране накладывает свой отпечаток.

Сын вроде бы удачный получился, если бы не эта его ортодоксальность. Все по Торе, которую Лев Борисович почти не знает. В такую жару и всегда в черном костюме, при шляпе и пейсах. И сыновей также растит. Вон, деда безбожником называют, потому что в синагогу не ходит. А по-русски уже с трудом, не их это язык.

Сам Лев Борисович крещен был в православие под именем Леонид. Лашечка постаралась. Не мог выговорить по маленству «Валечка», вот и получилась Лашечка. Так ее и называл.

Лашечка… Сердце трепыхнулось и замерло на секунду.
— Поеду. И точка! Мне дождь снится, понимаете? – Сказал, как обрубил. Лев Борисович вообще характером твердым всегда отличался. И здесь слабины не дал.
Вечером на семейном совете было решено, что сын Аркадий поедет с отцом, потому что одного его отпускать «в эту страну» никто не собирается.
***
В самолете он задремал. И снова вспомнил Лашечку. Ее теплые руки, тазик, в котором она его мыла, а потом нежно укутывала в простыню, приговаривая что-то нежное. Запомнились глаза, голос и еще как она пела. Тихонечко так, словно говорила.

Лашечка не была его мамой по рождению. Просто соседкой. Когда немцы наступали, в их домик на окраине Гомеля попала бомба. Маму сразу наповал, а маленький Левочка выжил. Спал в коляске во дворе, вот и отбросило его взрывной волной в дальние кусты. Может, и погиб бы, но кусты смягчили падение.

Вечером, выйдя во двор, соседка услышала тихие стоны. Насторожилась, прислушалась. Осторожно раздвинула кусты и увидела мальчонку лет двух. Ручка у малыша была в крови, глазки закрыты. Он тяжело дышал и стонал. Это был ребенок из того самого дома напротив, куда утром попала бомба. Лашечка даже вспомнила, как красивая темноволосая женщина часто гуляла по их переулку с этим малышом. А отец их на фронт ушел, с самого начала.

«Чудо, что ребеночек не расшибся. Точно Господь его спас. Чудо!», — Прошептала женщина, недавно еще считавшая себя неверующей комсомолкой.

Когда Лева немного подрос, Лашечка рассказала, как схватила его на руки, как под грохот боя несла домой, укутав в свою шаль. Как выхаживала, боясь, что не выживет. И как похоронили соседи его маму прямо во дворе того дома, который так и стоял страшным памятником произошедшей трагедии до конца войны. Теперь уже и следов там не найти…
***
Минск встретил сухим зноем и толпой «бомбил-таксистов», предлагавших свои услуги. Ну и где твой дождь? –Скептически спросил сын. Лев Борисович с укором посмотрел на него:
—Будет.
Глядя на проплывающие мимо пейзажи, он все-таки узнавал родные места. В этом доме когда-то снимал комнату с первой женой. А вот здесь гуляли всей группой после окончания института. А вон там проработал много лет инженером связи…
Минск стал совсем другим, разросся, похорошел. Даже не верилось, что после войны полностью был в руинах.

Но путь их лежал в Гомель. Именно там Лев Борисович должен был исполнить свой долг перед женщиной, которая ради него рисковала своей жизнью.

Немцы пришли быстро. И стали сразу же наводить свои порядки. Лева мало что понимал, но хорошо помнит, как Лашечка побледнела, когда в их дом вломились полицаи.
— Откуда мальчишка? – Подозрительно спросил их старший –Ждан, который лет за пять до войны появился в этих краях.
— Так мой это сынок… –Лашечка старалась говорить уверенно, но голос ее дрожал.
— У тебя? А не той ли это Софки Кацнельсон щенок, что бомбой убило в доме?

Он подошел ближе к Лашечке и схватил ее за ворот:
—А ну отвечай честно, чье отродье? А то…
— Да что ты, это сыночек мой, Ленечка. Нагуляла я его, вот и прятала у матери в деревне. Стыдно было…
Надо сказать, что повезло Леве. Беленьким уродился и голубоглазым. У евреев такое бывает. Говорят, от самого древнего рода берут начало. Вот и обманулся полицай.
Ждан немного подобрел, бесцеремонно приподнял Левин подбородок и гаркнул:
—Как тебя зовут, малец?
—Ле…Леня. – Заикаясь, прошептал мальчонка.

Именно после того случая Лашечка крестила своего нежданного сыночка. Батюшке не слукавила, что не наших кровей. Да и не обрезан он был, с родителями-то комсомольцами.
Так стал еврейский мальчик Лева белорусом Леней. И даже потом, когда жил с отцом, по привычке все равно звал себя Леней. А отец злился, что не его это имя.

Он примчался за сыном через год после освобождения Гомеля. Искал и нашел. Леве тогда всего шесть стукнуло, но многое уже понимал. А отца не узнал. Бравый военный, весь в орденах. Но какой-то чужой дядька. Куда и зачем с ним ехать?

И Лашечка не хотела. Все плакала, что расстаться придется. Правда, и здоровье ее подводило. Крохи еды своему Ленечке отдавала, а сама голодала. И работала по найму тяжко.
Отпустила она своего названного сынка. Понимала, что не вытянет его, да и прав у нее официально никаких не было.
У отца жилось сложно. Он устроился в СМУ, с утра до ночи на работе пропадал. Голодно было в послевоенной Ветке, холодно. В школе дыханием отогревались – одежонки то ветхие, латаные. И хлеб за вкусняшку считали.

И еще отец постоянно приводил ему «новую маму». Такая «мама» жила с ними несколько месяцев, полгода, год, а потом исчезала навсегда. Поэтому Лева всерьез в ним не относился. У него была своя мама — Лашечка, но где она и что с ней он не знал. Написал как-то, а ответа не получил. От родной матери хоть фотография осталась – отец показал. А от Лашечки – ничего. Не до фотографий было тогда.

Он рано ушел на свои хлеба. ПТУ, пять лет службы на Тихоокеанском флоте, институт… Конечно же, искал Лашечку по всем архивам. И только перед самым отъездом в Израиль узнал, что долго она жила на Дальнем Востоке, а потом вернулась назад, в Гомель. Умерла в восемьдесят девятом. Одинокая была, как перст. Соседи на похороны скидывались. Любили ее за доброту.

И он любил. Вот и примчался за тысячи километров поклониться ее могилке. И памятник хороший поставить. Не для нее – для себя. Правда, спустя тридцать пять лет…

Лев Борисович иногда думал, что лучше бы сын с ним не ехал. Когда они шли по городу, люди удивленно оборачивались на непривычную для них высокую фигуру в черном. К тому же, в ресторане не было кошерной еды…Но самое страшное, что родные для Льва Борисовича места, вызывали у Аркадия лишь скуку и нетерпеливое желание поскорее уехать.

Все здесь было для него чужим, не требующим ни особого внимания, ни уж тем более благоговения хотя бы оттого, что здесь его корни. И Лев Борисович ругал себя, но все не решался рассказать, почему ему так важно поставить памятник официально совершенно чужой женщине. Эх, надо было сделать это много лет назад, но почему-то молчал. Не хотел тревожить его страшным, боялся, что не поймет сын.

С помощью сторожа, в самом дальнем углу старого кладбища, они разыскали заброшенный холмик с железной дощечкой.
— Ну, здравствуй, Лашечка, — тихо сказал Лев Борисович, подходя на негнущихся ногах и чувствуя, как сердце, трепеща опускается куда-то вниз.
Сын недоуменно смотрел на него, не понимая, что так растрогало отца, который, плакал над почти безымянной могилкой, где на дощечке остался лишь кусочек имени – «Вален…».
— Мама это моя, вторая… Лашечка, – пробормотал Лев Борисович.— Сынок, достань из барсетки таблетку…Надо.

Там, на могилке, он рассказал сыну все. И о том, как погибла его бабушка, и как самого, мальчонкой, спасла простая белорусская женщина. И еще рассказал, что вся их многочисленная родня погибла в гетто — никого, кроме него, да отца, не осталось. И что сын, его дети, есть на свете только благодаря этой женщине, которая тихо спит под провалившимся от времени холмиком.

Сын побледнел, глаза его затуманились. Молча, он подошел к могиле, опустился на колени и стал молиться своему Богу. И Лев Борисович опустился рядом и впервые за много лет размашисто осенил себя крестом.

И тут грянул гром. Первые капли дождя упали на раскаленный сухой песок, а через секунды мощная стена воды с шумом обрушилась на землю, вновь и вновь утверждая силу жизни над тленом.

Теплые струи ласкали тело. Лев Борисович подставил под них лицо и счастливо рассмеялся:
- Лашечка! Ты меня услышала! И простила…

Елена Шумарова