Собаки

Сказывали мужики, что в одной деревне, за Уралом, жил хозяин. Откликался на Тимофеича. Имел дом, жену, сынов–погодок, десяти и одиннадцати лет. Хозяйство, правда, прибылью не страдало. Кот да собака. Кур всех еще до февральских морозов поели, а закрома пшеном не славились. Был он охотником. Промышлял пушниной. И вот, как-то не заладилось, подрал его в ту зиму медведь. Крепко подрал, еле до дому дополз наш бедолага. Жена в слезы. Дети в сопли. Как быть? Выхаживать надобно кормильца, ан нечем. Водой из замерзшего колодца силы не восстановишь. Пришла беда – открывай ворота. Ой, настрадались они тогда, горемычные! Ой, намаялись! Чует Тимофеич, что дела совсем его плохи. Пользы от больного никакой, только хлопоты. Жена извелась вся, как тень ходит. Неловко ему стало за лишний свой рот в доме. Он и отважился. Как-то вечером говорит жене: - Я завтра, поутру, в лес пойду, силки осмотреть. А ежели чё, если вдруг не вернусь, так ты к людям иди, как вдова. Даст Бог, не оставят, помилосердствуют. Возьмут вас под свою опеку. Люди ж не звери. Ко вдовам всегда на Руси милость была, и Господня, и людская. Ну, жена, та понятно, в истерику. Не пущу, говорит, на погибель верную. Только с Тимофеичем не поспоришь. Он завсегда, как сказывал, так и делал. С котом ещё с вечера попрощался. Потом к Шарику в будку заглянул. Потрепал по загривку друга верного, ошейник ослабил, чмокнул в нос, да и с угрюмыми мыслями затянулся куревом. Беду в хате даже стены знают. Все в накале. Бревна из печи искры сыплют. Домашние всю ночь в рыданиях. Тимофеич последнюю махорку извел. Даже кот на печке - в депрессии. Так утро и встретили. Открыл хозяин ставни, глядь, а по двору Шарик без ошейника носится. В снегу кувыркается, радостно повизгивает, на морде сплошное самодовольство обозначено. Вырвался герой из ослабленной упряжки и не знает, как счастье свое собачье выразить. Вот, морда, воспользовался-таки моментом хозяйской слабости. Ну, будет, теперь пора и честь знать. Вышел Тимофеич, чтоб резвость эту слегка поубавить, да чуть было об порог не шлепнулся. Что такое? Кто тут понакидал… зайцев… зайцев??? Лежит себе под порогом беляк крупных размеров, придушенный. А Шарик от гордости не знает, как уж извернуться. Оно как! Вот в чем причина радости, значит. Никто его, пса безродного, охотному делу не обучивал, а он взял, да и самостоятельность проявил. Всего год от роду, а какой смекалистый. Вот так Шарик! Вот так молодец! Как не веселиться?! С превеликим удовольствием зайца в печь определили, его шкурку - на сушку в сени, ну а от сытного обеда кости – Шарику. Да не простые, а в соусе. Кота тоже не обидели, ему все хрящики достались. Он за кажный такой подарок судьбы чечётку на задних лапах под столом выбивал, детей резвил. И было там веселье. И пребывал дом цельный день в радости. С тем и спать легли. А на утро вновь та же картина. Шарик во всю улыбку за снегирями гоняется. Увидел хозяина - показательное хвостовиляние устроил. На пороге - заяц, и, поди, крупнее прежнего. Ну и ну! Что за приворот? Разве видано где такое? Может, и не видано, но… статистика. Стали они жить – поживать, добра наживать. Тимофеич по такому случаю амнистию себе жаловал. Некогда о дурном замышлять, меха натягивать надо. За неделю их семь прибыло. Пора уже и на продажу нести. А в их деревне дом был один, купеческий. Большой такой, красивый, зажиточный. Купец Никодим в нем хозяйствовал. Пушнину городским приятелям сбывал. Свой барыш брал со знанием дела. Монопольничал, значит. Никто супротив и пискнуть не смел. Времена лихие происходили. Так вот, пошел наш Тимофеич к этому супостату шкурками торговать. А тот ушлый был, с хитрецой. Заприметил сразу, что следов от дроби на товаре не имеется, и говорит: - Ну-ка любезный, а предоставь-ка мне всю информацию о трофеях своих. Не поверю я, что ты, медведем подранный, стал косых в глаз бить. Не водилось за тобой такого и в лучшие времена. Выкладывай, ловкач, откуль товар такой берешь! Да всю правду рассказывай. А не то, смотри, не поздоровится! Что делать? Кто ж правде такой поверит? Пыхтел Тимофеич, пыхтел, да и рассказал все как было. Тут Никодим
пуще прежнего насупился. Приведи, говорит, ко мне пса этого. Я теорию твою проверять буду. Ежели соврал, сам знаешь, накажу, не помилую. А коли нет, буду псину твою кормить да холить. Пусть только добычу таскает… Делать нечего. Обнял Тимофеич опять Шарика да и повел его к высокому терему. Обидно. Только семья жить стала не впроголодь, как опять ее постигли испытания. Но у Господа свой план. И наутро, на бедном крыльце, опять беляк, а на богатом - Шарик у полной миски. Так пять дней терпел Никодим Шарика. А на шестой вышло все его терпение. Нет никакой с того выгоды, чужого оборванца кормить. Своей борзой Найде меньше из-за этого оглоеда достаётся. Взял он Шарика и поволок в дом родительский. Притащил, швырнул у крыльца и вскипел. Я, мол, свою породистую тварь обделяю, этот безродный жрёт за троих, а добычи мы и не видовали! Пошто я его к кормушке приставил?! За его добрый взгляд?! Так плати же мне, Тимофеич, за все растраты мои, за всё его кобелиное пропитание, плюс мои нервы. А за обман после ответишь, отдельно. Нет от дворняги твоей пользы! Зато будет она, когда на тебя, брехливого, я всех деревенских собак спущу! Тут и вынес ему Тимофеич шкурки заячьи. Все пять. Не серчай, говорит, Никодим, всё уладим. Эти дни Шарик нам зайцев носил. Ты уж прости, мясо мы съели… Вдруг Никодиму смешно сделалось. Да как начал он смеяться, да как начал ногой притопывать. Ай да пёс у тебя! Цены ему нет! Это ж надо, меня облапошил! Меня!!! Никому ещё так не удавалось, а он… Моими харчами баловался, а свой дом кормил! Ай да прохвост!
В общем, посмеялись они, потом мировую выпили. Да и разошлись подобру–поздорову. А через два месяца Найда возьми и ощенись. И ведь не отвертишься, весь помёт в евойную породу, чупирадловскую. Никодим, понятно, опять в нервы. Утоплю, кричит, всех безродных, вместе с папашкой их, поганцем! Такую суку мне попортил! Что делать теперича?! Ну, что тут делать? Сука не девка. Соседи глаза не заплюют. Хотя, за неё тоже обидно. Жених-то по отцовским меркам - рылом не вышел. Взял Тимофеич щенков по-тихому (моральный ущерб зайцами искупил) и отнёс к Шарику в будку на воспитание. А отпрысков было трое. Все лобастые, пригожие, с широкою лапой. Кобельки, хоть на выставку. Но Тимофеич не за то их любил. Раз Шарика детвора, значит, родственники. И всё тут. И никаких пререкательств со стороны жены не могло последовать.
Вот, значит, Шарик их и вырастил. К началу осени с собой на охоту стал брать, чтоб не шатались по двору без дела. А как зима пришла, опять беляками порог стали устилать. И уже вся деревня слухом о них полнилась. Одни дивились, другие – завистничали. Но, что было, того не отымешь. Зажила семья сытно, вдоволь. Лет десять собаки верно добычу носили. К тому времени и сыновья хозяйские подросли. Оженились. Невест себе с приданым взяли. Пошло в гору хозяйство. Обзавелись новым домом…
Как вдруг, одним зимним днём пропали собаки, все четверо. На второй день не вернулись, на третий. Тимофеич ходил искать их с утра и до вечера. А морозы тогда стояли лютые. Неделю искал. Потом запил с горя. Как тут не запить? Ведь одна ж семья! Столько лет служили верой и правдой! Понимали с полувзгляда, сочувствовали, раны зализывали, кормили… Ой, беда! Пил он горькую, чтобы боль утолить. Тут ещё и соседи с расспросами. Где собаки твои? Почему не видать? Отвечал им Тимофеич, что волчица в свой табор увела. А сам плакал ночами и звал их у леса. Время шло, а боль не тупилась. Тогда, решил он, горемычный, спилить дуб самый широкий на поляне. И на высоком пне его запечатлеть друзей своих пропавших, из дерева вырезанных. Так и сделал. И Шарик стоял там, гордый, мудро взирающий через холмы ровным своим уверенным взглядом. А трое потомков его как бы переминались с лапы на лапу, всегда готовые к команде: «Вперёд!» Готовые ко всему, безудержно верные, смелые, дерзкие псины. И дивились на то многие. А многие – завидовали, что друзья такие в жизни случаются.
Одним летним днём помер Тимофеич от болезни, что зовётся старостью. Стали хоронить его всей деревней, как водится. Тут пожар на холме разыгрался. Люди туда, а окромя памятника ничего и не
сгорело. Уразумели в том знак. Забрал, значит, с собою Тимофеич собак своих. Не мог он иначе, любил сильно. С той поры в тех местах так и сказывают. А на месте дуба сгоревшего новый вырос. Высокий, с пышною кроною. И если приглядеться, внизу на коре, виден чёткий собачий профиль.

Автор: Мадам Анжа