Дмитрий Костюкевич «Падал грязный снег», окончание

Однажды, в одной весьма пластилиновой местности, он гулял по колхозному рынку (мама послала за овощами и картошкой), и ему показалось, что за ним наблюдают. Пашка обернулся и увидел человека в кожаной куртке. Тот сидел через ряд на прилавке, прислонившись спиной к серой колонне и обратив в сторону Пашки рыхлое круглое лицо с голубыми холодными глазами. Бандит жевал фильтр коричневой сигареты. На прилавке лежали свиные головы, светло-желтые, оскаленные.

Пашка оцепенел. Мышцы рук и ног болезненно завибрировали. Он увел взгляд, сделал вид, что не заметил круглолицего, и быстрым шагом двинулся к выходу.

Бандит спрыгнул с прилавка и пошел параллельным курсом.

Пашка свернул налево, бросился сквозь толпу к служебному выходу. От рыбной вони его замутило, он проскочил между длинными пластмассовыми поддонами, в которых лупили хвостами по мутной воде полуживые чешуйчатые создания, едва не сбил с ног грузчика и вылетел на рампу. У распахнутых настежь ворот пытались разминуться грузовики.

Пашка обернулся. Кто-то грозил ему кулаком. Грузчик. Круглолицего он не увидел.

Спрыгнул с рампы и припустил.

Картошку и овощи купил у бабуль возле дома, оставшись без сдачи.

В третий, последний раз Пашка увидел круглолицего спустя одиннадцать месяцев с того жуткого снегопада.

Его соглядатай сидел в центре поля для игры в «квадрат» и смотрел на окна пятиэтажки. Площадку замело, но крест белой краской, который разбивал большой квадрат на четыре поменьше, проступал под снегом в воображении Пашки, точно обозначенное место посадки или удара для инопланетного корабля. Отец говорил, что раньше на месте «квадрата» стоял деревянный сортир, за которым начинались болота. Осушили… мелиорировали, вот.

Пашка остановился в трех метрах от сгорбленного силуэта. Мелькнула мысль: сейчас бандит в спортивной кофте (в десятиградусный мороз!) поднимется. Ноги Пашки вросли в плитку дорожки.

Но круглолицый не мог подняться – череп проломлен, кровь в выемке превратилась в розовое стекло, – или мог? Воротник мастерки был распахнут, массивная голова опрокинулась назад.

Пашка шагнул к «квадрату». В горле першило, глаза слезились. Он обернулся на пятиэтажку, на верхние этажи которой уставился окоченелый мертвец, на свой дом, затем быстро повернулся к тому, кто в любой момент мог вскочить и броситься на него. Пашка смотрел и смотрел, руки тряслись.

– Что тебе надо? – тихо спросил он.

Тело неподвижно сидело в снегу. Пашка поискал взглядом кирпич или железяку, которой круглолицему пробили голову. Не нашел. Одежда заледенела, синие от татуировок руки напоминали сосульки. Пашка не мог отвести взгляда от подернутых коркой льда глаз. Смерзшихся в клешню пальцев. К горлу подступила тошнота. Он отвернулся, сделал несколько шагов в сторону дома и почувствовал, как его отпускает.

Побежал.

Он ведь жил где-то рядом, думал Пашка, несясь к подъезду. Жил или ходил в гости. Как он тогда сказал? «Смотрим с балкона, как вы лохов на лавэ разводите…»

Всё, теперь всё, бандит ушел. Навсегда. Только это было неправдой: круглолицый не отпустил его – преследовал во снах.

На том и кончилась сказка, а вот теперь начинается чистая правда.

*

Прошел день. Год. Восемь лет.

К барьеру гардеробной змеилась очередь. Паша встал за двумя суетливыми первокурсниками. Тот, что повыше, с рыжими всклокоченными волосами, подтолкнул товарища и кивнул на полненькую девушку перед ними. Второй что-то достал из заднего кармана джинсов, повозился и осторожно повесил девушке на плечо. Раскатанный презерватив. Шутники с гоготом рванули к лестнице.

Паша поднял руку, толком не зная, что хочет сделать, но тут девушка обернулась, почти коснувшись подбородком латексного «подарка». Ее лицо дернулось, глаза наполнились влагой, сквозь которую она с ненавистью глянула на Пашу, всхлипнула и убежала с прозрачной медузой на плече.

– Н-да, – выдавил Паша и опустил руку.

На него косились. Он сжал зубы, рассматривая пустоту над стойками-вешалками.

Пакость какая… Кто вырастет из таких гнусов? Ответят ли за свою подлость? Паша попытался отмахнуться: всего лишь дурацкая шутка, мелочь, пятно на солнце (не то, что жестоко осудит совесть, но и не то, что заискрит, заиграет в воспоминаниях, как песни под гитару на подъездных лавочках, ныряние с тарзанки, дружба)… Сами такими были: и прохожих пугали, в сумерках просовывая сквозь прутья кладбищенской ограды руки, и стекла били, и ящики почтовые жгли… А ведь не самые плохие парни, мрази сколько вокруг было, в девяностые-то. Ну и, ответили? У него сдавило в груди. Может, всё, что случилось в тот снегопад, и было расплатой?.. За маленькие грешки тоже надо ответ держать, не только за большие… Только кто отмерять должен? Вот если бы всех сразу лицом в дерьмо, по шапке за любое паскудство, за любую ложь, за… Напугать весь мир до усрачки – и тогда заживем, потрясываясь, поглядывая забито, но заживем…

Он едва успел поймать пуховик, который гневнолицая гардеробщица швырнула в него. Очередь наседала. Паша отошел к окну, положил пакет на откидное сиденье многоместной секции, расписанной посланиями и фантазиями студентов, и влез в пальто.

Ветер дул прямо в лицо, и не важно, в какую сторону света ты смотришь. Повернешься – перестроится, вопьется острой крошкой. С ледяных наростов на крыше пятого корпуса свисали сосульки, слипшиеся в огромные пан-флейты.

Паша свернул за угол и едва не вскрикнул от неожиданности. Сердце пропустило удар.

Черный (темно-синий?) под снегом автомобиль медленно полз по бурому месиву дороги. Хэтчбек проехал под переходной галереей и остановился рядом с Пашей, который тупо уставился на окно водительской двери, слепое, недоброжелательное, покрытое наледью. Хозяин авто потрудился почистить лишь лобовое стекло, а рассмотреть, кто за рулем, Паша не успел. Жутко мело, да и, чего скрывать, испугал его хэтчбек, испугал сильно.

Конечно, это была не та самая машина.

Но… это могла быть та самая машина. Если бы захотела. Захотел кто-то или что-то.

Вещи и люди умеют мерцать. Становиться прозрачными. И тогда под металлом, одеждой, кожей проглядывается нечто иное. Клешня под татуированной кистью. Страх под храбростью. Смерть под жизнью.

Что есть истинный облик? Кого видели в нем другие: когда он поджигал газеты в почтовых ящиках, когда крал пакетики с заварным кремом в магазинах, когда бил из пневмата в подъездах лампочки? Кого?! Огромного паука?

Тонированное изморозью стекло опустилось. Недостаточно, чтобы увидеть того, кто внутри. Но на какое-то мгновение показалось: за рулем круглолицый бандит с бездушными голубыми глазами, а на заднем сиденье – Шило и Сява, неподвижные, со стеклянными шариками в глазницах, с инеем на бровях…

После падения из окна Шило потихоньку оклемался, правда, ходил с палочкой, затем связался с наркотой, укатил в Москву, где, по слухам, пошел в расход.

Черно-белое личико Сявы висело в магазинах под фразой: «Они у нас воровали». Паша иногда видел Сяву в городе, а однажды, в ларьке стройматериалов, стал свидетелем следующей сцены. Продавщице позвонили по сотовому, видимо, из соседнего павильона, та засуетилась: «Воровайки идут». В ларек зашли двое (Паша узнал в конопатом Сяву, тот на него даже не взглянул), стали расспрашивать, присматриваться. Продавщица старалась не терять обоих из виду. Паша вышел. Вот и вся история.

Кирилл после школы и армии пошел в милицейскую учебку, через год патрулировал улицы в сержантских погонах.

Что они вынесли из того снегопада? Как он повлиял на их жизнь? Паша не знал. Мог говорить лишь за себя. С Киром почти не общался, разбежались по интересам: Паша нашел новых друзей в группе, Кир на работе…

Страх. Вот что он вынес.

Паша не обманывал себя: если паук и ушел (во всяком случае, заснул на захламленной глубине), то не из-за отражения в зеркале, не из-за осознания себя как оборотня (хорошее, плохое, и никаких проблем с порванной одеждой), а из-за страха.

Страха перед птицами, богомолами, осами, змеями, лягушками и кто-там-еще-питается-пауками.

– Эй, Павлик, это что там у тебя болтается из трусов? – неумело подражая Горбунку, прогнусавил из салона Мащук. – Мобилка?

В салоне заржали. Кулецкий и кто-то еще.

Стекло с хрустом ушло в паз.

– Позвонить дашь? – подмигнул круглолицый Мащук, и Паша вспомнил, как тот фраерился сегодня новой тачкой, мол, с братом пополам взяли.

– Денег дашь? – вернул Паша.

– Так и запишем.

Паша глянул в сторону остановки.

– Ла-адно, Паштет, расслабься, – разрешил Мащук. – Тут такое дело… Проучить хотим пидара.

– Чего?

– Горбунка шугануть. Куля пробил, где тот живет.

– Да иди ты…

– Не. Я серьено. Проводим его по дворам. Снег, темень. Увидит, что за ним идут, обосрется.

– На отчисление торопитесь?

– Мы что тебе, бабуины дурные? Маски лыжные, всё чин чинарем. Ну, с нами?

У Паши замерзали пальцы. Перчатки он снял, чтобы закурить.

– Я пас.

– Зассал?

Да нормальный Горбунок мужик, подумал Паша, а ты, сука жирная, херней занимаешься.

– Да вы только разозлите его…

– Значит, зассал, – с ухмылкой закивал Мащук.

Сигарета упала под ноги, Паша шагнул к машине, положил окостеневшую руку на крышу хэтчбека и наклонился к окну.

Падал грязный снег, словно в небе над городом чистили пыльный ковер. Грязь, кровь, злость, подлость, выбитые из скверных душонок, вся эта низость, большая и маленькая, в снег выбитая, в мир, на других… ничего-ничего, повзрослеем – уберем, так?

– Так и запиши, – сказал он и, не задумываясь, что делает, вывел на заснеженном металле две короткие полоски.

Крест-накрест