Оксана Ветловская «Третья смена». Финал

В гостинице Елагин первым делом включил ноутбук и, сам еще толком не отдавая себе отчета, зачем, открыл спутниковые снимки карт «Гугла». Было там нечто важное, на что он не обратил внимания, когда разглядывал эти снимки перед поездкой. Нашел Черноголовск, кликнул на максимальное увеличение. Гостиничный вайфай работал обморочно, подвисал, снимки подгружались очень медленно. Елагин ходил туда-сюда по номеру, где из нового были только пластиковые рамы и кондиционер, а остальное помнило те времена, когда в зоне химического отчуждения еще жили люди. Доски паркета при каждом шаге вдавливались, как клавиши пианино, и скрипели на разные голоса. Что же там было, в старых кварталах? Сейчас Елагину начинало казаться, что он всего-навсего надышался ядовитых выбросов с завода: бредовые картины и словно бы чужие, нашептанные мысли…

Всевидящий спутник сфотографировал черные щупальца небольших шлаковых насыпей, протянувшихся от комбината почти по всем улицам города. Разве что в кварталах панельных многоквартирников их было мало. В частном секторе они всюду тянулись вдоль заборов. Про зону химического отчуждения и говорить нечего. Завод в буквальном смысле держал Черноголовск своими черными конечностями. И возможно, не только его: от чудовищной протяженности терриконов, уходящих вглубь выжженных кислотных лесов, с видными со спутника железнодорожными ветками наверху, по которым увозили шлак, тоже тянулись куда-то во все стороны черные дорожки: ближе к городу их было видно в проплешинах между деревьями, дальше их скрывали сосновые кроны.

Елагин смотрел в окно, нервно щелкая колпачком ручки о столешницу. Из окна, разумеется, открывался вид на заводские трубы. Завтра с утра он отправится на комбинат с проверкой, и многое из здешней чертовщины разъяснится. Наверняка все объясняется просто. Однако выходить гулять по улицам Елагину больше не хотелось. Он самому себе не хотел признаваться, что боится услышать за спиной зловещий скрежет, обернуться и никого не увидеть… Или увидеть человека с неподвижным металлическим лицом.

Несколько раз за ночь Елагин просыпался от приступов удушья, брал ингалятор, подходил к окну, ждал чего-нибудь необычного, но видел лишь яркие огни завода, которые вместе с дымами затмевали полнеба, причем дыма было явно куда больше, чем днем. Сон, поверхностный, выматывающий, был полон каких-то громких докладов об успехах на производстве и бравурных речей: «промышленность — сердце страны, металлургия — ее кровь» — кажется, звучало там среди прочего. «Чего разлегся, иди работай», — сказал ему затем кто-то на ухо, и он проснулся от очередного приступа.

Утром Елагин поехал на завод. От недосыпа слегка знобило. Последние заброшки из зоны химического отчуждения остались позади, теперь вдоль дороги тянулась настоящая пустыня, плоская, рыже-серая, гиблая, которую пересекала смертоносная рыже-лиловая река. Потом начались отвалы. Терриконы были столь огромны, что их сыпучие склоны стали покушаться на территорию самого завода, частично погребя под собой кирпичную ограду с колючей проволокой поверху. Елагин нарочно остановился возле отвалов, вышел из машины. Все же в зоне отчуждения ему определенно что-то примерещилось. Обычный шлам. С учетом того, что меди в руде один процент, шлама остаются тысячи тонн, и куда-то их надо девать. Отвалы, разумеется, безмолвствовали, лишь ветер гонял черную пыль.

Вот и ворота, шлагбаум со знаком «стоп». Вышедшему из будки охраннику Елагин показал удостоверение, чувствуя злой азарт.

Однако уже на въезде на территорию комбината его азарт потух, уступив место озадаченности, даже растерянности. Завод, такой инфернальный издали, при ближайшем рассмотрении оказался обычным провинциальным предприятием и вполне соответствовал своим ежегодным отчетам по выбросам, которые Елагин столь бескомпромиссно определил как фиктивные. Заброшенные цеха. Редкие рабочие. Трубы исправно исторгали дым, это да. Но, опять же, вблизи оказалось, что дымит едва половина.

Директор завода, впрочем, оказался улыбчивым оптимистом с прямоугольным рубленым лицом, идеально смотревшимся бы на старых советских плакатах с ударниками труда. Здесь же были начальник отдела по охране окружающей среды и еще кто-то из руководства.

— Выживаем как можем, — говорил директор, сопровождая Елагина в здание офиса, такое же старое, неказистое и пустоватое, как все прочее вокруг. — Горожане уезжают, работать на производстве никто не хочет, всем подавай банки, айти и торговлю, да и привлечь нечем, честно сказать. Не богато, не престижно. А чтоб за идею работать — перевелись такие.

У директора был необычный низкодребезжащий голос, словно отдававшийся в железное ведро.

«Вот я тебя сейчас выведу на чистую воду, и как раз сделаю это „за идею”», — мрачно подумал Елагин, понемногу свыкаясь с мыслью, что сенсационных разоблачений, похоже, тут не будет, зря он перед своим начальством хорохорился.

Документация завода оказалась в целом в порядке. Разрешение на выбросы, плата за выбросы, источники загрязнения, все в рамках предельно допустимых нормативов… В наличии были все очистные сооружения и фильтры, стояли датчики загрязнения воздуха на трубах. Часть шлака продавалась для производства цемента. Планировалось расширение зоны отчуждения с отселением жителей в новые дома. Все вроде было на месте. И в то же время все было очень странно.

Неужели здесь производится столь впечатляющий объем продукции, что предприятие все последние годы остается одним из первых в своей сфере по области и даже по стране? В такое просто не верилось.

— А мы за идею работаем, — улыбнулся директор в ответ на вопрос. — На совесть.

Прошлись по территории. Елагину показали местную гордость — новую экологически чистую печь для выплавки меди, газы которой сразу поступали в сернокислотный цех.

— Тем не менее население жалуется, и неспроста, — заметил Елагин. — У меня есть данные по недавно взятым пробам воды, воздуха…

— А что вы хотите, — пожал плечами директор. — Эти места бесконтрольно загрязняли весь прошлый век. Так сразу все это никуда не денется, старые шлаковые отвалы еще долго будут отравлять реку, почва еще долго будет нашпигована химикатами. Но вы же понимаете, мы должны продолжать работу. В девяностые, пока завод не действовал, город едва не умер. Знали бы вы, каких трудов стоило возродить производство после развала! Предприятие — оно ведь как живое существо. Главное, чтобы все закрутилось, а дальше завод будет жить своей жизнью. Металлургия — кровь страны…

Елагин вздрогнул. Где-то это он уже слышал. Последние слова директора вывели его из какого-то вязкого оцепенения, что преследовало его с того момента, как он оказался за воротами комбината. Ни во что не хотелось толком вникать, со всем хотелось соглашаться: да, люди молодцы, подняли производство, несмотря ни на что… Может, дело было в жаре: солнце припекало, воздух был вязок и душен. А может… Елагина не оставляло ощущение, будто узкие окна заводских цехов на него смотрят — очень пристально, как-то… оценивающе.

— Люди говорят о каких-то черных хлопьях. А низко стелющийся ядовитый дым я и сам в зоне отчуждения видел.

— Да там неподалеку городская свалка горит, завод тут ни при чем. А черные хлопья — всего лишь местная легенда. Черные хлопья, медный бригадир… Сами места располагают к сочинению страшных небылиц.

Хотелось верить. Казалось, что-то сковывает, усыпляет сознание, будто в мысли вливали некий анестетик. Елагин встряхнул головой и тут увидел валяющийся возле железнодорожного полотна хороший новый ботинок. Рядом с ним — заношенный шлепанец. Чуть дальше — кед и белые проводки наушников.

— Мусор не убрали, — виновато пояснил директор, поймав его взгляд.

«Все-таки надо будет тут учинить более масштабную проверку, — думал Елагин, с трудом стряхивая сонное оцепенение. — Чтоб целая бригада наших ребят приехала и за каждый угол тут заглянула. Что-то тут не так».

«Черные хлопья летят, когда третья смена работает».

Посмотреть бы, как тут ночью дела обстоят.

Эта мысль не отпускала Елагина весь вечер после поездки на завод. Надо было заполнять документы, а он сидел и обдумывал увиденное. Несоответствие производства объемам выпускаемой продукции. Малое количество рабочих. Брошенная обувь возле железнодорожных путей. Постоянное ощущение взгляда. Рабочие, которые косились на начальство и отделывались общими фразами при попытках Елагина заговорить с ними.

Образовавшийся в итоге план был не просто авантюрным, а по-настоящему диким, но Елагин не мог себе позволить уехать отсюда ни с чем.

Ближе к ночи он сложил в рюкзак фотоаппарат, отцовский еще бинокль, который возил с собой во все командировки, фонарик, респиратор. Надел тренировочный костюм и сапоги. Темнело сейчас поздно, около двенадцати. Третья смена в это время уже приступает к работе.

— Уже обратно уезжаете? — спросила его дежурный администратор, открывая запертую на ночь дверь гостиницы. — Вы осторожнее, ночью у нас тут особенно сильные выбросы бывают.

— Я знаю, — ответил Елагин.

В машине он опустил штанины поверх голенищ и обмотал сверху скотчем.

Ночью дорога на завод простиралась будто посреди лунного пейзажа. Чистое небо и еще теплившуюся за горами вечернюю зарю загромождали дымы из всех заводских труб, подсвеченные снизу рыжими и белыми огнями фонарей. Отвалы ночью выглядели как конусы кромешной тьмы.

Возле первого отвала Елагин съехал на обочину, остановился. Дорога тут поворачивала, значит, с пропускного пункта огни автомобиля не были видны из-за этих куч. Дальше он пошел по обочине пешком, опасливо прислушиваясь, но посреди отравленной равнины было мертвенно тихо — так тихо, должно быть, на Луне.

Где-то слева, совсем недалеко, Елагин помнил, террикон упирается в заводское ограждение и частично подминает его под себя. Только там можно пробраться на предприятие.

Елагин включил фонарик: луч побежал по истрескавшейся земле и черным щебнистым склонам. То и дело он останавливался, прислушиваясь, против всех доводов разума боясь услышать характерный скрежет и уговаривая себя, что шлаку ведь не с чего скрежетать самому по себе. Иногда выключал свет, чтобы убедиться: он идет в сторону забора, серевшего впереди узкой лентой; она постепенно приближалась.

Найдя нужное место, Елагин несколько минут собирался с силами. Главное, чтобы, покуда он взбирается на гору шлака и переваливает через засыпанный забор, его не накрыл приступ. Он надел респиратор, чтобы не надышаться пыли. Огромная гора песка и щебня в темноте выглядела зловеще. О таинственном скрежете не думать уже никак не получалось. Вздохнув, Елагин наконец полез по осыпающейся круче. Масса шлака оседала, тянула вниз, ноги проваливались почти по колено. Главное — дышать спокойно, размеренно… просто дышать.

Картина, открывшаяся ему из-за забора, впечатляла. Днем территория комбината выглядела буднично, уныло и довольно безжизненно, сейчас же все сияло ярчайшими огнями фонарей, истошно-белыми и ядовито-рыжими; отовсюду, бурно клубясь, валил дым или пар, окна всех корпусов, в том числе якобы заброшенных, светились, по всем путям двигались вагонетки с рудой или со шлаком, и главное, людей на одном только заводском дворе было куда больше, чем днем Елагин увидел на всем заводе. Что-то грузили, разгружали, контролировали. Елагин достал бинокль. Лица у всех заводчан были темные.

Но куда больше, нежели лица рабочих, внимание Елагина привлекло то, что разворачивалось возле одного из «брошенных» цехов. Там тоже возвышалась гора шлака; рабочие раскапывали ее и доставали оттуда человеческие тела. Людей, очевидно мертвых, они небрежно грузили на маленькие вагонетки, которые постепенно уползали в озаренные светом недра цеха.

— Какого хрена?..

Бинокль скользил в руках, ладони покрылись противным потом. Подступал назойливый сухой кашель — предвестник очередного приступа удушья. Но Елагин не мог оторваться — смотрел и смотрел, загипнотизированный ужасом. Возле цеха возвышалась труба, из нее, густо-черный даже в свете фонарей, какими-то рваными клочьями вылетал странный дым, исчезая в ночном небе. Те самые черные хлопья. Они будто плыли сами по себе, словно даже шевелились, напоминая черных медуз.

И тут Елагин услышал за спиной скрежет. Дернувшись, оглянулся, ожидая увидеть охрану, но позади никого не было. Он снова включил фонарик. Осыпающийся шлак — и никого. Но скрежет повторился, на сей раз ближе. А затем что-то со зверской силой дернуло Елагина вниз за лодыжку. Он сразу провалился в шлак по пояс. Бинокль и фонарик улетели во тьму. Его приглушенный респиратором крик перекрыло утробное дребезжание, будто внутри шлакового отвала ползали гигантские каменные черви. И что-то стремительно затягивало Елагина все глубже, шлак превратился в зыбучие пески. Правую ногу пронзило болью, но этого Елагин уже почти не ощутил, потому что боролся с приступом астмы. Воздух не проходил в сведенные спазмом бронхи, а ингалятор было уже невозможно достать из кармана, Елагина затянуло по самую грудь. Он судорожно заскреб пальцами по шлаку, обдирая ногти, сипя от удушья, и тут новый, сильнейший рывок утащил его вниз, в кромешную тьму. В лицо хлынул черный песок, и сознание померкло.

Что-то тяжелое сдавливало ноги, живот, грудную клетку. Елагин открыл напрочь запорошенные глаза; песок и пыль моментально впились в слизистую тысячей крохотных игл, потекли слезы. Он дышал — тяжело, со свистами и хрипами, но дышал. Прямо от солнечного сплетения вверх уходила освещенная фонарями гора отработанной породы. Видимо, когда он провалился неизвестно куда, респиратор позволил не задохнуться под толщей шлака и не наглотаться песка, а потеря сознания сняла спазм. Осторожно поводя плечами, Елагин понемногу выбрался из-под сыпучего завала. Рядом зазвучали голоса:

— Вон еще один.

— Грузим.

Прежде чем Елагин успел сообразить, куда же именно его неведомым образом занесло, он инстинктивно прикрыл глаза, притворяясь не то потерявшим сознание, не то мертвым. Его грубо схватили за руки и за ноги, раскачали и швырнули на что-то жесткое. От удара грудной клеткой снова стало не хватать воздуха, опять начинался приступ. Елагин терпел изо всех сил, чтобы только не шевельнуться и не выдать себя. Вдох, ну же… Вдох. Он лежал на вагонетке в груде породы. Состав уже тронулся. Елагин осторожно огляделся: прямо впереди зияли ворота цеха — нет, это был вовсе не цех, а въезд в тоннель, ведущий под землю, и вагонетки катились именно туда. Елагин сел, сдернул респиратор, с усилием вдохнул аэрозоль из ингалятора. На вагонетках впереди лежали люди, и некоторые из них шевелились, приходя в себя. Вагонетки бодро катились под уклон, затем стали замедлять ход. Кругом были бетонные стены, напоминавшие тоннель метро.

«Если я выберусь отсюда, это чертово место прогремит на весь мир. Преступление века, какой-то концлагерь». Елагин силился собраться с мыслями. Как и днем по приезде на завод, это получалось с превеликим трудом, словно что-то притупляло сознание.

Впереди сиял яркий свет и слышались голоса. Что бы там ни происходило, приезжать туда на вагонетке, как прочие, Елагин не хотел. Он перевалился за борт, упал на деревянный настил. Полежал, немного пришел в себя. Повернуть назад, бежать? Он уже видел достаточно. Правда, ничего не успел снять, фотоаппарат и телефон остались в рюкзаке, а тот где-то среди шлаковых завалов. Поверят ли ему на слово? Или признают невменяемым? Слишком уж неправдоподобно все это… И Елагин пополз вперед.

Люди с темными лицами разгружали вагонетки — просто опрокидывали их над полной синеватого сияния и светящегося дыма пропастью. Тоннель заканчивался, дальше начинались многоярусные решетчатые конструкции, сквозь них было видно, что внизу находится нечто вроде металлургической печи, и люди падают прямиком в ее загрузочное окно, туда, куда обычно забрасывают измельченную свежую породу. Только оттуда не исходило жара, лишь неестественное синеватое сияние, не имеющее ничего общего с обычным огнем. Многие люди к этому моменту уже приходили в сознание. Они вопили и размахивали руками, исчезая в жерле печи; оттуда, из глубины, беспрерывно доносились истошные крики. Вверх от печи уходил толстый газоотвод, и в нем что-то беспрерывно гудело, билось о его стенки. Ниже был виден разливочный желоб, по которому обычно течет расплавленный, очищенный от шлака металл, желтый, огненный. Здесь же по желобу в разливочные ковши стекала некая светящаяся голубовато-белая субстанция. Ковши уходили еще ниже и разливали странный материал в заготовки в форме человеческих тел. Эти заготовки уезжали на конвейере куда-то дальше, в цеха, расположенные еще глубже под землей.

Елагин мог только смотреть. Он не понимал, что видит. Сознание отказывалось воспринимать все происходящее кругом. Понимал он лишь то, что без фотографий ему точно никто не поверит. Да и с фотографиями, пожалуй, тоже…

— Еще один выполз, — прозвучало неподалеку. Голос был человеческий, но какой-то жестяной, будто тот, кто произнес эти слова, говорил в пустую консервную банку.

— Грузим, — бесстрастно откликнулся второй похожий голос.

Позади стояли двое темноликих людей: теперь, вблизи, было ясно видно, что их зернистые лица явно отлиты из какого-то темного металла. Впрочем, их рты двигались, а руки, приподнявшие Елагина за плечи, были очень горячими, просто обжигающими.

— Стойте! — орал Елагин, пока его тащили к загрузочному жерлу печи. — Вы не имеете права! Я государственный инспектор! Приехал сюда с проверкой! Меня будут искать! Это уголовное преступление! Позовите сюда вашего директора!

Двое с железными лицами молча переглянулись и потащили Елагина куда-то в другую сторону. Его ноги волочились по скрипучим решеткам настила, потом по металлическим ступеням. Одна нога болела, едва сгибалась в колене, была явно вывихнута или сломана. Не убежать.

Перед тем как швырнуть в какую-то каморку, его обыскали.

— Ингалятор оставьте, — сказал Елагин. — И удостоверение.

Последнее у него, впрочем, забрали. Почти на полчаса его оставили запертым в душной тьме. Наверху что-то надсадно гудело, пол дрожал от работы гигантских заводских механизмов вокруг. На некоторое время Елагин впал в мутное полузабытье; чувство реальности сдалось окончательно.

— …может, его все-таки на переплавку?

Елагин открыл глаза. В дверном проеме на фоне синевато мерцающих паров стоял директор, еще какие-то виденные днем работники заводской администрации и железноликие люди.

— Не спешите, — ответил директор. — Вот скажите-ка, вы видели когда-нибудь чиновника, готового рисковать жизнью ради народа? Работающего ради идеи? Небывальщина, верно? А ведь он перед вами. Если пустим на переплавку, только испортим первоклассное изделие. Да, он не нашей породы, но дело свое делает на совесть. Вон, даже ночью сюда пошел. Редкая птица в своей среде.

— Он слишком много видел.

— Да кто ему поверит? — резонно возразил директор.

— Что здесь происходит? — с трудом спросил Елагин.

— Переплавка бракованных изделий. Тунеядцев, алкоголиков, бездельников и прочих. Всех, кто не желает работать на совесть, несмотря на то, что вполне способен. Изгоняем все дурное, слабое, порченое, переплавляем личность. Нашему заводу нужно много хороших рабочих. Очень много. Объем производства растет.

— Не проще ли поднять подчиненным зарплату? — прохрипел Елагин. — На достойный заработок к вам со всей области побегут…

— Люди слабы, быстро изнашиваются на производстве. А нам нужны очень крепкие работники.

Елагин только сейчас осознал, какие именно детали в облике директора его сознание прежде отсеивало как незначительные, как шлак, но на самом деле именно они были важнее всего. Советский орден Трудового Красного Знамени на пиджаке — при первом визите на завод Елагину подумалось, что это просто забавная причуда директора или, возможно, семейная реликвия… Странная застывшая мимика. И наконец, голос.

— Продвижение по службе, да? — пробормотал Елагин.

Директор его понял. Развел руками:

— Этот завод для меня как живое существо. Он хочет жить, хочет процветать. Как в лучшие свои времена. Он доверяет мне, знает, что я не предам, не брошу, как все те, кто бежал отсюда после развала Союза…

— Посмотрите, что вокруг вашего завода делается, — огрызнулся Елагин.

— Горная промышленность по своей сути хищник, завоеватель. Что-то приходится приносить ей в жертву.

Елагин помолчал.

— В вашем случае жертва тоже неизбежна, — продолжил директор. — Либо вы пожертвуете своими принципами, либо пожертвуете не то чтобы жизнью… скорее личностью.

— Я вас не понимаю.

— Либо вы навсегда забудете то, что видели здесь, либо вас придется пустить на переплавку.

Елагин снова замолчал. За пределами этого завода, этого полумертвого города, долины с убитой природой, выжженных кислотными дождями черных гор есть прекрасные места, есть пока еще нетронутые леса… Как же ему сейчас хотелось там оказаться!

— Считайте, что я даю вам взятку, — сказал директор. — Ваша взятка — ваша личность в ее нынешнем виде. Ваше «я», ваша память, ваши мечты и стремления. Разумеется, как и о любой взятке, о ней стоит молчать.

Елагин, помедлив, кивнул. Что ж, и для него нашлась такая взятка, от которой он не мог отказаться.