Корнелл Вулрич «Поцелуй кобры». Часть 1

Kiss of the Cobra, 1935 год

После шести лет руководства индийским предприятием по производству шин отец Мэри возвращается домой с новой супругой. Упредительно отправив телеграмму, он кратчайшим путем двинулся к нашему дому, затерявшемуся в холмах за Сан-Бернардино. Хотя, по мне, старик всего-навсего хотел похвастаться новой женой.

Начальник оказался чертовски добр ко мне. Я находился в оплачиваемом отпуске. Собственно, так мы и очутились в холмах.

Несколько недель назад я притащился в контору, чтобы заступить на работу после продолжительной борьбы с гриппом: я тогда похудел почти до шестидесяти кило, был совершенно разбит, а в глазах рябило. Едва взглянув на меня, шеф заругался. «Пошел вон! — проорал он. — Езжай обратно и сиди полтора месяца дома. Я пришлю тебе чеки. На тебя смотреть тошно!» Когда же я захотел поблагодарить шефа, тот потянулся за чернильницей — вероятно, чтобы подписать какой-то отчет. Какой именно — не знаю, поскольку не стал задерживаться.

Итак, мы сняли в банке две сотни, прихватили младшего брата Мэри и укатили в глушь в горах Сан-Бенни. Здесь даже электричества нет, ну да и ладно. Тишина — не слышно даже, как падают гусеницы. Итак, мы втроем — Мэри, я, и ее младший брат — сидим здесь и ждем приезда ее старика.

Тот прямиком с корабля примчал к нам на машине, которую нанял в Лос-Анджелесе. Время — около восьми вечера. Со отцом Мэри примчала и его жена. Она выбирается из автомобиля, направляется к дому под руку с отцом Мэри. А за их спиной водитель выгружает из машины чуть ли не половину от всего добра Азии. Старикан улыбается до ушей, жмет всем руки.

— Это Веда, — произносит он.

Вот так имечко, думается мне.

Она изящная, ни следа угловатости — и притягательная, глаз не отвести. Одета по-западному, но глаза раскосые. Восточные. Веда ходит не так, как наши женщины, она будто скользит всем телом — струится, вот подходящее слово.

Когда я дотрагиваюсь до руки Веды, та курит десятидюймовую русскую сигарету. Ощущение, будто касаюсь чего-то холодного, верткого, на ощупь напоминающего угря. Тыльная сторона ладони покрывается мурашками, пытаюсь убедить себя: все это из-за поездки под открытым небом в сырую ночь. Немудрено, что после такого любое касание может вызвать неожиданную реакцию. Но, похоже, новая супруга отца тоже не по нраву и Мэри: она относится к ней немного с опаской, хотя и не понимает почему — прежде я никогда не видел, чтобы Мэри хоть чего-то боялась. Она нервно моргает, но тем не менее приветствует Веду и ведет наверх показать комнату. После ухода Веды остается странный мускусный дух.

Пройдя в кладовую, я обнаруживаю там младшего брата Мэри — тот решил перекусить.

— Из-за дождя из-под земли выползает всякая дрянь, — бурчит он.

Дети растут до двадцати пяти, так что я пинаю его в голень, отнимаю еду и приканчиваю сам, этим я честно доказываю, что выше него на добрых полдюйма.

— Что с тобой такое? — резко спрашиваю я.

— Она евразийка. — Он хмурится, утыкается взглядом в пол. — Метиска вроде как. — Он учился в колледже, а я нет, так что тут он меня уел. — Сестре тяжело. Черт, да по мне, лучше какая-нибудь краля с кукольными голубыми глазками, которая кайлом выбирает деньги из мужчин, чем эта. В этой есть что-то гнилое, жуткое. Брр!

Я солидарен с ним, но молчу.

— Это из-за дома, он все лето стоял запертым. — Мы смотрим друг на друга и понимаем: я лгу.

В комнату новобрачной перекочевывают всевозможные сундуки, коробки и корзины, водителю платят, и он уезжает на арендованной машине обратно в Лос-Анджелес. Теперь нас в доме пятеро.

Спускающаяся к ужину Веда кажется ничуть не симпатичней — скорее, даже наоборот. На ней сверкающее платье, похожее на чешую, будто она до сих пор в Индии или на борту корабля. На голове что-то вроде плотной шапочки из бисера, типа капюшона. Крапчатая черно-зеленая штуковина тускло поблескивает в свете свечей. Из-под нее не выбивается ни волоска, и уже не разберешь: женщина ли это или какая-то чертовщина. А прямо спереди, надо лбом, — сделанная из темных бусин отметина. Выглядит странновато: напоминает вопросительный знак.

А потом мы усаживаемся, я обращаю внимание на то, как сидит Веда, и на шее встают дыбом короткие волоски. Она будто обвивается вокруг стула так, словно имеет тело длиной в несколько футов. Одна рука охватывает спинку, свисает с нее; когда же я притворяюсь, что уронил салфетку, и заглядываю под стол, то вижу: обе ее ноги обвиты вокруг ножки стула. Успокаиваю себя, говорю: наверное, в Индии просто все сидят иначе, — и уже тревоги как не бывало.

Но потом, когда Мэри разносит тарелки с супом, я вновь замечаю странность. Манерами никто из нас не блещет, потому лучшее, что можно сделать за ужином, — молча склониться над едой. Но когда я ненароком поднимаю взгляд на Веду, я вижу: голова ее в чертовом капюшоне опущена куда ниже, чем у нас. И тут, на какое-то ужасное мгновенье, кажется, будто это длинная черно-зеленая змея пьет воду из реки или бассейна. Трясу головой в попытках прогнать наваждение, стараюсь не дергаться, вновь уверяю себя: дело в перекусе, он явно был несвежий. Попадись мне только тот тип из Сан-Бенни, который впарил этот тухляк!

Ладно. Ужин окончен, Мэри убирает со стола, мы зажигаем огонь в камине и рассаживаемся вокруг. В десять Мэри, не вынеся аромата долбаных индийских духов или чего-то там, идет спать. Вин, ее младший брат, и я решаем задержаться: потягиваем портвейн, слушаем байки старика об Индии и наблюдаем за Ведой.

Она сидит, все так же свернувшись всем телом. Точно оцепенев, неподвижно смотрит на огонь несколько часов. И лишь глаза пуговицами блестят в свете пламени. Гляжу на Веду, и, покуда она так сидит, так хочется В десять Мэри, не вынеся аромата добранных индийских духов или чего-то там, идет спать.двинуть пару раз кочергой, длинной палкой — да чем угодно!

Страшно, по спине течет пот — Господи, я, кажись, совсем двинулся! Это жена моего тестя, самая обычная женщина, а я себе такого навоображал! Но очертаний ее тела совсем не видно, они скрыты двумя толстыми извивами: первый образует бедро, а второй — икры, и эта плоская голова в капюшоне возвышается посередине, уставившись в огонь глазами василиска.

Спустя очень долгое время Веда начинает шевелиться, но это лишь добавляет жути в общее впечатление, от которого я никак не могу избавиться. Я очень внимательно наблюдаю за ней, а она, очевидно, этого не замечает. Но я вижу: стоит ей слегка изогнуть шею, и без того длинную и тонкую — и голова приподнимается чуть выше. Веда на минуту замирает, вытягивается, а потом снова оседает на место, расслабляя лопатки. Боже правый, ее движения: будто змея высовывает голову из высокой травы!

Позже она проделывает это снова, а потом еще раз. Вин и старик ничего не замечают, впрочем, заметить это не так-то просто. Можно спутать с тем, как человек разминает затекшую шею. Только Веда делает это каким-то круговым движением, будто по спирали. Впрочем, может статься, это просто нервный тик, убеждаю я себя, да и что вообще со мной такое творится? Продолжится в том же духе — завтра, черт побери, придется мотать к врачу.

Смотрю на настенные часы: без пяти одиннадцать, для прогулки в горы уже поздновато, поэтому даю Вину знак оставить молодоженов наслаждаться огнем в одиночестве. Тем временем запоздало всходит огромная оранжевая луна, вокруг так тихо, будто на мили окрест все вымерло: даже уханья горной совы не слышно, все вокруг словно выжидает чего-то.

Я и Вин встаем, желаем спокойной ночи. Даже несмотря на огонь, рука Веды не стала теплее, поэтому я поспешно выпускаю ее из пальцев. Вин сразу поднимается наверх, я же задерживаюсь, чтобы закрыть окна и дверь. А потом поднимаюсь на второй этаж, оглядываюсь на молодоженов. Они придвинулись ближе друг к другу, угасающее пламя бросает тень на стену у них за спиной. Голова старика выглядит как обычно, а вот у Веды она плоская, заостренная, словно наконечник копья, смотришь — и кажется: вот-вот покажется раздвоенный язык. Веда шевелится, и я понимаю: она красит губы. С облегчением вздыхаю, с души падает такой огромный груз — все-таки обычная женщина! — что я на миг замираю.

Потом Веда достает что-то из сумочки, предлагает старику. Кажется, одну из тех длинных самокруток, до которых она большая охотница. Еще одну берет себе.

— Сигарету? — вкрадчиво шепчет она. — На сон грядущий? — Голос такой тихий, что похож на шипение.

Нет смысла ожидать чего-то сверхъестественного, поэтому тихо иду к себе, чтобы заняться своими делами. Проходит где-то пять минут, и в коридоре второго этажа слышится шорох и шелест: Веда идет к себе… одна. Вместо шагов — тихий звук скользящего по полу чешуйчатого платья.

Дверь ее комнаты закрывается, я мысленно желаю ей спокойной ночи и думаю, что даже за все рисовые поля Китая не хотел бы оказаться на месте отца Мэри. Потом, когда выхожу из ванной, держа зубную щетку, до меня с первого этажа доносятся шаги старика. Я жду в коридоре, надеясь переброситься со стариком словечком.

Он медленно поднимается, тяжело дышит — звук такой, будто скребут наждаком по бетону — и на полпути к площадке останавливается. Делает шаг, другой, снова останавливается, а потом слышится тихий глухой звук, будто валится что-то тяжелое. Потом скрип и треск лестницы, будто кто-то изо всех сил цепляется за нее. Я бросаю прислушиваться — швыряю щетку и бегу в конец коридора. Смотрю вниз и ахаю от удивления.

На лестничной площадке между этажами навзничь лежит старик, охваченный нещадной дрожью, какая бывает при конвульсиях. Именно агонизирующие движения заставляют лестницу скрипеть. По телу проходят судороги: конечности вытягиваются, а потом их снова выворачивает винтом. Изо рта свисает язык, вокруг которого пузырится не то слюна, не то пена. Глаза закатились.

Одним прыжком оказываюсь рядом, приподнимаю голову старика. И тут его лицо чернеет прямо на глазах. По телу пробегает чудовищный спазм, я будто пытаюсь удержать дикое животное, а потом все! — старик перестает двигаться.

На шум из своей комнаты выбегает Вин.

— Виски, — выдыхаю я. — Ничего не понимаю, но надо привести его в чувство!

Но уже поздно. Вин вихрем мчится по лестнице, а тело на моих руках становится твердым, как доска. Ощущение, будто свинец держишь, да и по цвету оно такое же серое.

Чернота молниеносно распространяется по телу, вены на шее и запястьях темнеют, будто в них впрыснули чернила. Сделать уже ничего нельзя: старик не дышит. Мы вливаем виски в открытый рот, но стоит наклонить голову, как все выливается обратно.

Я оставляю старика с Вином, спускаюсь и тут же, не сходя с места, выпиваю бутылочку средства от похмелья. Дело не столько в том, что это отец Мэри и что он умер на моих руках, — сильней всего напугали эти жуткие спазмы и чернота. Я минуту выжидаю, а потом мы перетаскиваем тело вниз и укладываем на диван. Потом я наливаю Вину пару рюмок спиртного — плевать, что он все еще растущий организм.

Смотрим на лежащее на диване тело, прямое как шомпол, я пытаюсь согнуть ему руку или ногу. В считаные минуты мышцы старика странно одеревенели. Я не врач, но знаю, что окоченение так быстро не наступает. Мы в Штатах, но эта смерть явно не из наших краев — она внезапная, жестокая, чернейшая, тропическая.

— Бери шляпу, — говорю Вину, — найди попутку до города и пригони сюда судмедэксперта. Черт бы побрал этот дом, тут даже телефона нет! — и я выталкиваю его за дверь.

В доме теперь четверо: я, две женщины и один мертвец. Свет луны, просачивающийся сквозь окна, населяет дом мрачными тенями. Шаги Вина по деревянному крыльцу были последним, что я услышал снаружи. А потом — ни звука: ни треска веток, ни шороха сухих листьев.

Я не боюсь покойников. Особенности работы. Я прикрываю старику лицо, чтобы не было видно черных пятен, и задергиваю шторы, избавляясь от назойливого света луны.

Потом, когда иду наверх, чтобы разбудить Мэри, вижу струйку дыма, поднимающуюся с площадки, куда упал старик. Из коридора второго этажа падает свет, благодаря ему-то я и заметил дымок.

Всего лишь догоревшая сигарета, обороненная стариком. Точно такую же Веда дала ему, когда они сидели у камина. Я уже говорил: эти русские сигареты чрезвычайно длинные. Окурок тлел все это время. Так долго могут тлеть разве что дорогие сигары. Остается еще дюйм или два невыкуренного табака, и противоположный конец целый. Это важно, поскольку я тушу окурок и заворачиваю в носовой платок.

И вот, поведав все Мэри и убедив ее не спускаться и не смотреть на тело, я стучу в дверь напротив — в спальню Веды. Не отвечает. Открываю сам и вхожу. Веды нет. Должно быть, спустилась вниз, пока я ходил к Мэри.

В комнате сильно пахнет тем мускусным духом, какой повсюду преследует Веду. Здесь он ощущается сильнее, чем внизу. Это уже не нотки диковинных духов, а нечто удушливое, тухлое, зловонное — как будто в затхлый бассейн с ряской закинули склизких гнилых овощей.

На комоде, как у всякой женщины, стоит множество бутылочек с экзотическими эссенциями и лосьонами. Ничего необычного, разве что эта косметика прибыла из Индии. Сандал, масло розы и все в таком духе, но среди стандартных флаконов прячется один с обычным клеем. Без этикетки, но стоит мне нюхнуть и окунуть кончик пальца — и все становится ясно. Я даже рискую — пробую на вкус. Обычный клей. Кто хоть раз запечатывал конверт или приклеивал марку, узнает этот вкус. «Интересно, конечно, что он тут делает?» — думаю я и ставлю флакон на место.

В тумбочке натыкаюсь на коробку с теми самыми длинными сигаретами и прихватываю пару-тройку для химического анализа. Рядом лежит какой-то странный старый поводок, назначение которого мне пока неясно. И вроде бы ладно — в хозяйстве пригодится. Но ей-то он зачем?

Деталь первая: у нее целая жестяная банка того, что называют камфорным льдом. Эта штука охлаждает кожу и сужает поры, вроде как помогает от цыпок. Но с каких это пор люди из Индии страдают от цыпок? Ладно, нехотя соглашаюсь я, возможно, она привезла камфорный лед, чтобы пережить более холодный климат, — и откладываю банку.

Потом в руки попадается какая-то забавная индийская деревянная штуковина размером с чайную пару, похожая на игрушечную ступку с пестиком. Ступка измазана красным, как если бы Веда не покупала помаду, а готовила сама. Ладно, возможно, в Индии так заведено.

Затем я натыкаюсь на ворох фланели. Сперва кажется, что это клубок бинтов, но он слишком большой. Единственное, что могу предположить: Веда шьет из этого белье.

Столько всего в одном шкафу, а я ведь только начал. Куча ящиков, сумок, сундуков и тому подобного расставлены по комнате — все то барахло, что вытащил из машины водитель, когда Веда со стариком только приехали. С самого большого предмета багажа свисает покрывало.

Срываю его и вижу — кто бы мог подумать! — птичью клетку! Но это еще не все: тот странный мерзкий запах, который я упоминал, исходит именно оттуда. Делаю шаг к источнику — и едва не падаю от омерзения. Итак, у Веды есть животные. Подхожу ближе, пытаюсь заглянуть между створок клетки, но ни черта не вижу: сетка слишком плотная. Несомненно, там внутри что-то живое: прутья заскрипели, едва я попытался заглянуть в клетку. Должно быть, птица задела стенку крылом.

Легонько стучу по клетке. Нет ответа. Немного сдвигаю ее и встряхиваю, пытаясь добиться хоть какого-то звука от обитателя — судя по запаху, птица там не одна, — и прутья звенят слишком громко.

Обхожу клетку и замечаю на полу блюдце с молоком. Одна из створок с этой стороны висит на петлях в шести дюймах от пола. Тянусь вниз, кладу руку на дверцу, намереваясь открыть. «Пропади пропадом эта Веда со своими птицами, пойду-ка лучше вниз и узнаю, что она затеяла. Нечего тут время терять», — думаю я и украдкой выхожу из комнаты. Спускаюсь вниз.

Веда сидит рядом с телом. Я замираю и какое-то время наблюдаю за ней с лестницы. Она открыла покойнику лицо и теперь склоняется над ним, почти обвивает тело. Лицо скрыто, она будто хочет уткнуться в одежду покойника — ближе уже некуда. Может, так выражают горе на Востоке, но что-то я сомневаюсь. Есть в этом нечто нездоровое: слишком мало в этой твари от человека — или, быть может, тварь сама воспринимает себя как нечто нечеловеческое.

Во мне что-то ломается.

— Хорош висеть над ним, как змея над добычей! — кричу я. — Черт бы тебя побрал!

Веда медленно выпрямляется, поднимает голову и поворачивается в мою сторону, на лице мелькает дьявольская улыбка. Возможно, просто привиделось: в комнате темным-темно.

В дверь громко стучат: возвращается Вин вместе с судмедэкспертом и полицейским. У дерева рядом с домом тарахтит мотоцикл — самый умиротворяющий звук, что я слышал за свои двадцать восемь лет. Машина «скорой» припаркована поближе к дому, где-то в полумиле от него, где сходит на нет грунтовая дорога.

— Так из-за чего весь сыр-бор? — спрашивает судмедэксперт. — Врывается этот парнишка на «форде» без тормозов, угнанном у какого-то япошки-фермера, и впечатывается в столб около участка…

— По-другому затормозить не вышло, — оправдывается Вин.

— Слово «угнанный» неуместно. — Я давлю икоту. — Я Лоутон из лос-анджелесского отдела убийств, парень действовал по моему указанию, поэтому поступок можно назвать реквизицией. Нужно, чтобы вы провели вскрытие.

— Когда все произошло?

— В пять минут двенадцатого.

Судмедэксперт подходит ближе, немного копошится у тела, потом выпрямляется, у него отвисает челюсть.

— Дня, да?

— Ну не в прошлом году и на прошлой неделе же — этой ночью! — рявкаю я.

— Никогда подобного не видел, — бормочет он. — Он окоченел и весь черный! Будет вам вскрытие, мистер.

— И чтобы по высшему разряду.

Со стороны лестницы доносится шорох, и мы все вскидываем головы. Веда поднимается к себе, чертово платье вьется за ней, словно хвост.

— Это что еще за образина? — спрашивает судмедэксперт.

— До нее мы еще доберемся. Сначала вскрытие. Не откладывайте на потом — я хочу, чтобы все было сделано быстро.

Приходит водитель с клеенкой, и вместе с полицейским они выносят тело.

— Вот их тоже распотрошите, — говорю я, — и сделайте химический анализ, — и протягиваю судмедэксперту добытые в комнате Веды сигареты и окурок, выроненный стариком на лестнице. — И оставьте место на переднем сиденье для моей жены. Она поедет вместе с вами.

Он с удивлением смотрит на меня.

— Уверены, что хотите отправить ее в труповозке?

— Абсолютно, ни минуты больше в этом доме — по крайней мере, я этого не позволю. Подождите, я ее приведу!

Я поднимаюсь наверх и обнаруживаю Мэри в коридоре: ее трясет, глаза огромны и полны ужаса. Она скрючилась у двери в комнату Веды, рядом с замочной скважиной так, словно примерзла к полу. Но едва заметив меня, она бежит навстречу, судорожно вцепляется и утыкается в мое плечо, плачет и дрожит.

— Чарли, я боюсь здесь оставаться! Это страшная, ужасная дикая женщина! Она одержима дьяволом.

Я веду Мэри вниз, вывожу из дома и увлекаю к машине, по пути Мэри рассказывает все.

— От этого волосы встают дыбом, — шепчет она. — Там происходило невесть что.

— Все хорошо, — успокаиваю я, — расскажи Чарли, Чарли поймет, плохо все или нет.

— Я слышала, как пришли полицейские, — говорит она, — поэтому встала, чтобы сварить им кофе. А когда проходила мимо ее двери, услышала странный звук. Ты же знаешь, я обычная женщина, поэтому остановилась и заглянула в замочную скважину — и замерла, но не по своей воле… Нечто держало меня в неподвижном состоянии. Чарли, она танцевала — одна, и так странно, и с каждым разом становилось все нелепее. Она подбиралась к двери, думаю, если бы ты не пришел, она бы заметила меня. Кажется, она понимала, что за дверью кто-то есть, поэтому не спускала глаз. Я не могла пошевелиться!

Понятно, что Мэри нисколько не преувеличивает: я и сам с первой минуты знакомства заметил, что в Веде есть что-то магнетическое или даже слегка гипнотическое.

— Как она танцевала? — спрашиваю я.

— Поначалу она просто стояла на месте — извивалась вперед-назад, изгибалась так, будто нет костей. Еще и в этом жутком блестящем платье с уродливым капюшоном: оно сидело на теле как мокрая перчатка, она шипела и то и дело высовывала язык, будто пробовала что-то на вкус. Но потом — хуже. Она припала к полу и начала извиваться, лежа на животе: мотала ногами, как русалка или рыба, выброшенная на берег…

— Или как змея? — вставляю я.

Мэри хватает меня за руку.

— Точно, точно! Теперь понятно, что она напоминает! Порой она поднимала голову, оглядывалась, а потом опускала обратно. А потом подползла к блюдцу с молоком, которое стояло рядом с большим чемоданом, и давай лакать.

— Ладно, дорогуша, садись, ты едешь в город.

— Чарли, мне кажется, надо предупредить местную психбольницу, — шепчет Мэри. — Может, Веда двинулась умом из-за смерти отца? Она и вправду считает себя змеей.

Я еле сдерживаю смех: слишком уж просто Мэри объясняет ситуацию. Тварь в доме не просто считает себя змеей — она, можно сказать, и есть змея. В самом что ни на есть прямом смысле. Она получеловек, какое-то чудовище или урод, каких не видывала Индия за тысячелетнюю историю.

Есть два предположения. Веда стала таковой по собственной воле — быть может, она участница жуткого культа поклонения змеям — либо просто не способна себя контролировать. Возможно, мать Веды еще до ее рождения каким-либо ужасным образом взаимодействовала со змеями. Так или иначе, она очевидная угроза обществу — угроза всей человеческой расе.

Говоря о словах Мэри насчет психбольницы… Какой в ней смысл? Веда легко отмажется от любого диагноза. Странные манеры, удаленность от родины — все это сыграет ей на пользу. И она с легкостью парирует любые обвинения, сказав, что экзотическое представление, увиденное Мэри через замочную скважину, — это то, как у них в Азии демонстрируют горе. И даже если удастся упрятать Веду в психушку, на моей совести будет куча безвредных психов, целыми днями играющих в бумажные куклы: она изведет их за неделю. Нет уж, говорю я себе, если найдутся доказательства убийства старика, Веду будут судить за убийство первой степени безо всех этих свистоплясок с безумием. Веревка — единственное лекарство, способное помочь Веде.

Но на данный момент у меня нет ничего: ни мотива, ни единого доказательства — и не будет, пока этот чертов судмедэксперт не даст мне отчет. Закон есть закон: человек невиновен, покуда вина не доказана. Нельзя обвинить Веду, основываясь лишь на том, что мне не нравятся ее прикиды и то, как она шипит во время разговора, как пахнет в ее комнате и как она лакает молоко с пола.

В дом я возвращаюсь один. Луна уже низко, и теперь нас только трое, и один из нас — парень лет двадцати, у которого хватит дурости повестись на такую экзотическую роковую соблазнительницу.

Я бесшумно иду по грунтовке, поднимаюсь на крыльцо. В окнах гостиной видно оранжевое пламя. Я заглядываю внутрь, вижу Веду и брата Мэри. Он стоит без движения, будто пораженный, она свернулась рядом, и одна из белых рук скользит, словно лоза обвивается вокруг рукава его пальто. Я застываю от ужаса. Их лица сближаются, медленно-медленно, минута — и губы соприкасаются.

Возможно, один поцелуй не причинит ему вреда, но я не в настроении гадать — по мне, лучше бы он поцеловал ядовитый плющ. Ее голова начинает чуть покачиваться, шея вытягивается уже знакомым движением. Все происходит настолько гипнотически медленно, что у меня еще есть шанс что-то предпринять. Я едва не сшибаю дверь с петель, они еще не успевают обернуться, но я уже расталкиваю их плечом.

Они реагируют по-разному. Вин отшатывается: судя по кислой мине, Веда уже успела произвести на него вполне определенный эффект. Она снова возвращается в выжидающее состояние и пытается выглядеть совершенно невинно и безвредно. Чуть облизывает губы.

— Ты что творишь! — яростно орет Вин и, не дав мне возможности отойти, бьет меня пониже уха. Я падаю, держась за челюсть, но мутит меня не только от удара. Что-то говорит мне: не достучусь до него — и он не жилец. Не прислушается — пропадет.

— Вин, ради бога, ты не понимаешь, во что вляпался!

— На Востоке, — шипит Веда, — поцелуй означает всего лишь предложение дружбы, мира, — и бросает на меня убийственный взгляд.

— Твои поцелуи означают смерть, не важно, на Востоке или на Западе! — Может, не стоило раскрывать перед ней карты, хотя мое появление могло сказать многое. Крадучись, она идет к лестнице, словно заползает в нору мерзкая змея.

— Оставь ее в покое! — кипятится Вин. — Ты все не так понял! У тебя от работы крыша поехала! Она сама мне рассказала, что ты винишь ее во всех смертных грехах. Она ничего от старика не получила!

Я встаю, отмахиваюсь.

— Ничего? Конечно!

Он тычет в камин.

— Знаешь, что она сделала до твоего прихода? Принесла завещание, которое он написал на корабле, и показала его мне — заставила прочесть. Он все свое состояние оставил ей вместо нас с Мэри. Сделал это против ее воли, как свадебный подарок. А потом она бросила завещание в огонь. Ей не нужны его деньги, особенно теперь, когда ее в чем-то подозревают!

Чертовски умно! Я ругаюсь про себя. Не то чтобы я хоть на минуту поверил, что ее не интересуют деньги старика. Неспроста она хранила завещание. Возможно, это была копия, а оригинал спрятан в надежном месте. Но в таком случае, выходит, она меня переиграла — уже не припишешь ей никаких мотивов убийства. А чтобы доказать иные мотивы, я должен насесть на нее прямо сейчас, иначе — пиши пропало.

Мотив убийства из-за денег имеет большее влияние в уголовных судах, чем какой-либо другой. В глазах присяжных этот мотив мгновенно превратит невиновного человека в преступника, и совершенно не важно, кто эти присяжные. Нет мотива — нет приговора. В таком случае единственный способ подействовать на присяжных — показать им запись с преступлением!

Веда, если я потащу ее в суд, теперь беспроигрышный клиент даже для глухого, тупого и слепого адвоката. Фактически теперь, когда завещания у нас на руках нет, у Мэри и ее брата появился куда более сильный, чем у вдовы покойного, мотив — ничто не помешает правозащитнику пойти в наступление и заявить, что это в их интересах было избавиться от старика, пока он не переписал все на свою чудаковатую азиатскую жену. Дальше дело не зайдет, но Веда выйдет на свободу, а потом — горе вам, Калифорния, Орегон и Вашингтон, она поедет собирать смертельный урожай!

— Так что, — мрачно произносит Вин, — подсиратель ты гребаный, может, возьмешься за ум и оставишь ее в покое? Напрягись и веди себя вежливо, даже если у тебя к этому нет таланта!

Я закрываю глаза, чтобы прогнать мрачное предчувствие. Как же он запал на нее! Зеленый еще, поэтому она так легко очаровала его! Не разгадаю эту головоломку — Вин покойник. С ним-то понятно — должно быть, юношеская влюбленность, но что же нужно ей? Ничего, кроме его жизни! Быть может, она приметила бы меня, но она уже чует: я слежу за ней и не доверяю. Коэффициент сопротивления слишком велик. Да и, может, мужчины средних лет ей не по вкусу: цепляется только за стариков и молодежь.

Что же мне, черт побери, делать? Я же не могу под дулом пистолета вывести Вина из дома и увезти подальше от нее. Да и бессмысленно это: отвернусь — а он по голове мне бац! — и рванет обратно.

— Ладно, сэр Галахад, — уныло произношу я, — будь по-твоему.

— Ай… Иди-ка ты к черту! — отвечает Вин и выметается из дома, чтобы послоняться среди деревьев и выпустить пар. Выпускаю пар и я — швыряю через всю комнату пустую бутылку из-под виски, усаживаюсь и жду. Старик умер неестественной смертью, и я не могу это доказать. То, что должно приносить радость, терзает!

Луна пропадает из виду, светает, в шесть снаружи слышится шум и гам: из Сан-Бенни прибывает судмедэксперт с отчетом. Замечаю, что на этот раз без полицейского — выглядит не очень обнадеживающе. Едва дожидаюсь, когда он войдет в дом. Почти втаскиваю его за шиворот. Вин смотрит на меня презрительно, идет первым, пиная носком ботинка камешки.

— Ладно, что там? Не томи! — подгоняю я судмедэксперта.

— Я всю ночь работал, — отвечает тот. — Как проклятый. Такого я бы и для родной матери не сделал. — С озадаченным видом он признается: — Это дело мне не по зубам.

— Меня не интересуют твои зубы, я хочу знать про окоченение и сигареты. Что нашел?

— Ну, я начал с сигарет. Они чисты. Я трижды проверил бумагу и табак. Ни наркотиков, ни ядовитой пропитки, ни примесей — все в полном порядке.

— Посто-о-ой, посто-о-ой-ка! — тяну я. — У меня глаза на месте. Что за коричневые следы на окурке? Только не говори, что это из-за табака — они там в одном месте. В одном месте, и только!

— Это, — поясняет он, — запекшаяся кровь. Покойник оцарапал себе губу сигаретой. Слишком сухая. Такое случается.

— Ладно, — разочарованно говорю я, — пусть так. А что ты напишешь в графе «Причина смерти»?

— Паралич нервных узлов. — Он пару раз проходится по комнате. — Но для этого не было никаких причин и предрасположенности. Это не инсульт, не апоплексия, не бубонная чума…

И только теперь в окне я замечаю Вина, который смотрит на верхний этаж дома так, будто там что-то произошло и привлекло внимание. Но я слишком увлечен разговором, чтобы следить за ним. Он, в свою очередь, глупо улыбается.

Я снова поворачиваюсь к судмедэксперту.

— То есть ты ничего не можешь мне сказать? Вот так помог!

— Больше у меня ничего нет. А поскольку моя задача — озвучивать факты, а не предположения, на этом я откланиваюсь.

— Хрен там! — вспыхиваю я. — Ты расскажешь мне все, независимо от того, есть у тебя подтверждение или нет.

— Ну, тогда не для протокола, а то стану я посмешищем отсюда и до Фриско. Много лет назад, когда я, студентом, посещал Индию, Яву и Малайзию, я видел много тел, лежащих вдоль обочин. Так вот, у всех были примерно такие же симптомы — такое же состояние кровеносной системы, окоченение, изменение пигментации кожи.

«Да ты еще книгу об этом настрочи!» — нетерпеливо думаю я, а вслух тороплю:

— И что их убило? — слова из него приходится тянуть клещами.

— Укус кобры, — тихо произносит он.

Входная дверь приоткрывается, Вин проскальзывает в дом и бесшумно, стараясь не привлекать внимания, пробирается к лестнице. Он всю ночь провел на ногах и, скорее всего, идет спать, поэтому я даже не удосуживаюсь посмотреть в его сторону. К тому же теперь, когда удалось вытянуть хоть что-то из судмедэксперта, а озарение сошлось с догадками, возникшими при первом появлении Веды, слишком уж я возбужден, чтобы отвлекаться на окружающее.

— Так чего париться? — спрашиваю я. — Так и напиши в отчете, мне больше ничего не нужно! Не уверен в конкретном определении, просто пиши «укус ядовитой змеи». Чего ты медлишь? Мне что, поймать эту тварь и бросить к твоим ногам, чтоб ты решился? Ладно, будет тебе змея!

И тут я вспоминаю клетку для «птиц» в комнате Веды. Птицы, ага, как же! Мне бы потребовалась пара часов, чтобы понять: птицы не пьют молока — они клюют зерно.

— А когда я ее найду, это будет уже не «несчастный случай». Это будет обвинение в убийстве первой степени — убийстве посредством натравливания змеи.

Но тут эксперт остужает мой пыл.

— Можешь хоть десяток змей привезти, — он качает головой, — хоть весь зоопарк сюда выпустить, я все равно не могу написать такое в отчете.

Меня едва не разрывает на кусочки.

— Почему? Бога ради, почему?

— Во-первых, когда идет речь о смерти от укуса змеи, первым делом ищут этот самый укус. Клыки змеи оставляют след, явную отметину, область обесцвечивания на коже. Чем, по-твоему, мы с помощником всю ночь занимались — в карты резались? Мы осмотрели тело под микроскопом вдоль и поперек. Все чисто. Нет никакого следа, указывающего на введение яда.

Я забрасываю его всеми предположениями, которые приходят в голову. Поскольку я не обладаю врачебной компетенцией, эксперт отметает их на подлете.

— Когда ты исследовал кровеносную систему — ну, или то, что от нее осталось, — разве в одних местах не было больше яда, чем в других? Нельзя отследить его источник?

— Он очень лабильный. Распространяется со скоростью молнии. И сам собой разлагается. Он поражает не кровь, а нервы. О его присутствии можно судить скорее по симптомам, чем по причине смерти.

— А если это была игла для подкожных инъекций?

— Тогда осталась бы припухлость — и след от укола, хотя он и меньше, чем от зубов, и не виден невооруженным глазом.

— А если перорально?

— Так он не действует. Мы проанализировали содержимое желудка. Ничего постороннего, ничего смертельного.

Я случайно придвигаю ногой стул.

— А ты с характером, — укоризненно замечает эксперт.

— Кажись, я слишком долго проторчал в захолустье, — сообщаю я. — Может, стоит позвонить в Лос-Анджелес.

— Как угодно. Но если уж решишь действовать сам, то лучше иметь конкретное обвинение — и прямые улики. Дойдет до дела — и мне нечем будет тебя поддержать. В отчете будет написано все как было: «паралич нервных узлов неизвестной природы» — без вариантов.

— Вот тебе вариант, — грубо отвечаю я и говорю, куда он может засунуть отчет, пока я в деле. Когда же эксперт сердито собирается уезжать, я распоряжаюсь: — Вернешься — созвонись с Лос-Анджелесом, пусть пришлют отряд с мелкими сетями и оружием для отстрела животных. Поиграем в казаки-разбойники.

Эксперт уходит не прощаясь.

Я запираю входную дверь изнутри, потом запираю черный ход и кладу ключи в карман. Потом закрываю все ставни, забиваю окна с помощью молотка и деревянных клиньев. Пока я не разберусь с этим всем, черта с два тварь выберется отсюда. Но нужно будет как-то поспать. Не могу же я все время бодрствовать.

Я поднимаюсь к себе — ни звука. Сейчас уже светло, но на втором этаже царит сумрак, а в конце коридора, из-под двери комнаты Вина, пробивается свет лампы. Я думал, он уже спит, с минуту волнуюсь, но, когда на стук из-за двери доносится: «Входи», — облегченно вздыхаю: ответ звучит как приятная музыка.

Вин в кровати, ладно, но не спит: читает с сигаретой во рту. Он не заметил, что уже рассвело, и забыл погасить лампу. Ничего, я и сам грешил этим в его возрасте.

— Не хотел вмешиваться, — говорю я. Сейчас самое время залатать трещину в отношениях после стычки внизу.

Вин опережает меня:

— Извини за случившееся.

— Забудь. — Я вытаскиваю стул и усаживаюсь рядом с кроватью: мы оба уже готовы зарыть топор войны и выкурить трубку мира. — Ты меня неправильно понял, вот и все. — Я тщетно обшариваю карманы. — Поделишься сигаретой?

— У самого кончились, — ухмыляется Вин.

— А эта откуда? — На секунду мне делается неуютно. Я бросаю на сигарету короткий взгляд. Впрочем, с виду она самая обычная.

— А, это Веда поделилась, — признается Вин. Сигарету изо рта он не вынимает. — Я ее уже давно курю, их надолго хватает. — (Так вот почему они похожи на обычные!) — Только давай не будем снова начинать, — добавляет он, заметив, как я меняюсь в лице. — Я ее не просил, она сама предложила.

Я стараюсь напомнить себе, что, судя по анализу, сигареты безвредны. Пытаюсь убедить себя, что раз ничего не случилось, а курит он уже давно, то…

Я едва могу усидеть на месте. Наклоняюсь вперед и нервозно вглядываюсь в лицо Вина. Он кажется совершенно обычным.

— Ты себя нормально чувствуешь, парень?

— Лучше не бывает.

А потом замечаю нечто, чего не замечал раньше, и меня продирает холод.

— Постой-ка, ты чем занимался? Что за красные следы вокруг рта?

Лицо Вина переливается всеми цветами побежалости, он выглядит виноватым.

— Ну опять ты за свое! Ладно, она меня поцеловала. И что дальше? Надо было оттолкнуть?

В ушах стучит кровь, я почти немею. Точно так же Веда обработала старика! Когда я уходил, она красила губы и собиралась его поцеловать, а нашел я его с сигаретой, которую ему также вручила она. Однако не стоит терять голову, с парнем пока ничего не случилось, а если я его перепугаю…