Имя - не важно

Мальчику было пять лет, звали его Стас, и он с мамой ехал от бабушки Жени. К папе и старшей сестре Наташе. На все вопросы Стас отвечал рассудительно, серьезно и толково. Назвал свою фамилию, адрес. Только вот не мог сказать, где сейчас его мама.

Вот только что она была во-он там! Сказала, чтобы Стас подождал в проходе, а сама пошла за багажом. Он у них стоял в камере хранения номер сто пять, пока мама со Стасом гуляли по городу. У них скоро поезд.

Старший сержант Соколов кивнул. До поезда оставалось еще пятнадцать минут. Только вот мамы не было. А багаж — чемодан и две большие полосатые сумки, именуемые обычно «мечта оккупанта», стояли на полу возле ячеек камеры хранения, одна из них с номером «сто пять» была открыта, а мамы не было.

— А где моя мама? — спросил мальчик.

Соколов оглянулся беспомощно на своего напарника, тот вздохнул и отвернулся.

— Та-ак... — протянул Соколов. — Стас, ты тут побудь вот с дядей... с дядей Сережей Павловым. В сторонке. А я схожу, пусть объявят по радио. Найдется твоя мама.

По радио объявили несколько раз, но мама так и не нашлась.

Вещи отнесли в линейное отделение милиции, мальчишку отвели туда же, угостив по дороге мороженым. Патрульные остались на месте, в автоматической камере хранения.

— Куда она могла подеваться? — спросил Соколов, разглядывая пустую ячейку «сто пять».

Из ячейки пахло пылью, чем-то прокисшим и еще будто бы химическим.

— Может, сбежала? — снова спросил Соколов. — Завела себе какого-то хахаля и того... Кукушка, блин. Знаешь, у меня у соседей...

— Без паспорта убежала? — поинтересовался Павлов. — Ты же ее сумки смотрел, документы — на месте. Вещи ее личные, белье...

— Это да. Так не бегут. Ребенка бросить могут, но чтобы без паспорта и шмоток... Деньги у нее в лифчике были, ясно, а вот паспорт... — Соколов снял шапку, пригладил волосы. — Да и как бы она вышла?

Незаметно выйти у Трофимовой Ольги Ивановны, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, матери двух детей, из камеры хранения не получалось — выход был один. От центрального прохода в стороны расходилось несколько отделений, обойти ячейки можно было и с обратной стороны, но выйти из помещения можно было только в одном месте. И мальчик стоял как раз посреди центрального прохода. Мимо него мама никак пройти не могла.

И спрятаться было негде.

— Кто-то сунул ее в ячейку и закрыл? — совсем уж глупость предположил Соколов.

Он был человеком простым, некоторые даже полагали его бесхитростным, такие странные вещи, как исчезновение человека в ограниченном пространстве, в его голову не вмещались.

— Угу, — Павлов посмотрел на часы. — Все уже, конец смены.

— Ты прямо домой? Перекусить не хочешь?

— На вокзале кушать собрался? Чебуреки массового поражения? Нет уж, не у всех такие желудки, как у тебя, — Павлов посмотрел на верхнюю ячейку, словно прикидывая — залезть на нее или нет. — Все, не наше это дело. Пусть следаки с операми работают, а мне — домой, ужин готовить.

— Пошли, — согласился Соколов. — Не наше это дело.

Уже сдав оружие и выйдя из отделения, Павлов вдруг посмотрел на здание вокзала и сказал тихо: «Мальчишку жалко».

— Что ж ты ляжешь, будешь делать... — невпопад ответил своей любимой присказкой Соколов. — Ну вышло так. От судьбы — это самое... Ну и найдут ее. Куда она без паспорта...

— Действительно, — Павлов посмотрел на затянутое тучами небо, поймал губами одну из редких снежинок. — Куда она денется. И мальчишка... Куда он...

И не прощаясь, Павлов ушел к трамвайной остановке.

— И в голову не бери! — крикнул ему вдогонку Соколов. — Все, не наше это дело. Забыли.

Но забыть не получилось.

Утром приехал муж пропавшей — высокий, грузный мужчина, с обветренным лицом и крепким шершавым рукопожатием. Он хотел узнать подробности. За сыном в детприемник поехала тетка, а муж хотел увидеть... понять...

— Вот он мальчишку... вашего сына нашел, — сказал начальник ЛОМа, когда Павлов вошел в его кабинет. — Он проводит, покажет... Только там смотреть нечего... Но вы — как хотите. Конечно... Мы искренне... это... Жаль, конечно...

Подполковник мучительно пытался найти формулировку — точную и не оскорбительную для мужа пропавшей. Пропала? Сбежала с другим? Исчезла?

— Заявление ваше я принял, значит, это... зарегистрируем, — подполковник похлопал ладонью по исписанному листу бумаги, лежащему на письменном столе. — Посмотрите, значит... это... место прес... происшествия, сержант Павлов все объяснит... Ты, Павлов, объясни все подробно. Соколов занят... по делу, значит, но ты же все видел...

Это...

— Покажу, — сказал Павлов. — Чего не показать?

И они пошли с мужем пропавшей в автоматическую камеру хранения.

Народу было много, кто-то спешил поставить вещи в ячейку, кто-то забирал. А кто-то сторожил, когда ячейка освободится. Приходилось ждать долго. До Нового года оставалось еще три дня, люди старались успеть закончить свои дела или закупиться к празднику. Год тысяча девятьсот девяносто третий был не из самых легких, да и на девяносто четвертый мало кто возлагал особые надежды.

— Вчера так же было? — спросил муж пропавшей. — Людно?

— Нет. Мальчишку... сына вашего нашли уже ближе к полуночи. В это время народу тут почти нет.

Сто пятая ячейка была уже занята, дверца закрыта.

— Вот тут, — сказал Павлов.

— А Стас?..

— А Стас вон там стоял, в центральном проходе. Не напротив отделения, а чуть в стороне. Его отсюда и видно не было.

— Ну да... Сколько раз говорили ему, чтобы не отходил в сторону — обязательно что-то увидит и пойдет... Говорили же... — мужчина скрипнул зубами.

Тетка с объемными пакетами толкнула его, что-то буркнула злое, но мужчина внимания на это не обратил — стоял, зажмурившись, и тер лоб ладонью. Павлов отвернулся.

— Слышь, сержант!.. Тебя как зовут? — спросил мужчина.

— Сергей, — не оборачиваясь, ответил Павлов.

— А меня Николай. Коля.

Павлов повернулся и пожал руку.

— Не могла она уйти сама, — сказал Николай с нажимом. — Не могла! Все же у нас нормально было. Мы же... Ну тяжело, но кому сейчас легко? Работа у меня есть. И она работала... Не голодали. И не было у нее никого, мы в поселке живем, там все на виду. Только подумаешь, что сделать, а бабки уже... Не было у Ольки никого... Да и с чего бы? Я не пью, на сторону не хожу... Вот честно — было один раз, так то еще до нашей старшей... Я же...

Было видно, что хочет Николай сказать «люблю ее», только губы отказываются произносить эти слова вслух. Не привыкли такое вслух.

— Ее кто-то... Кто-то ее украл, — сказал Николай. — По... похитил. Искать нужно вора...

— Будут искать, — сказал Павлов. — Ты заявление подал, его зарегистрировали. Значит, ориентировка пойдет. Паспорт она оставила в сумке, значит, документы ей понадобятся...

Павлову самому не нравилось ни то, что он говорит, ни то, каким тоном, но и молчать сейчас было немыслимо. Совершенно невозможно.

— Будут искать? — почти крикнул Трофимов, вытащил из кармана смятую пачку сигарет, посмотрел на нее растерянно. — Найдут? Ты мне скажи, сержант, найдут? Честно скажи!

— Откуда я знаю? Будут искать...

— Тут нельзя, наверное, курить... — упавшим голосом спросил Николай. — Да?

— Кури. Можно.

Трофимов достал из пачки сигарету, сунул ее в рот, попытался зажечь, но спички ломались и гасли. Он их просто не мог удержать в трясущихся руках. Павлов достал одноразовую зажигалку, щелкнул, поднес огонек к концу сигареты. Николай затянулся. Еще пару раз, и сигарета закончилась.

— Все? — спросил Павлов. — Посмотрел?

Трофимов кивнул.

— Пошли в отделение?

Трофимов снова кивнул, потом вскинулся:

— А тут попить что-то можно? В смысле — кофе? Или чай?

Николай посмотрел на свои дрожащие пальцы.

— Замерз я. Согреться.

Павлов молча пошел вперед, Трофимов — за ним. Молча вышли из здания вокзала, молча прошли через привокзальную площадь. Вошли в кафе. Тамошние химики остерегались ментам всякую чушь вместо кофе подавать.

— Два крепких, — сказал Павлов бармену. — Настоящих.

— Обижаете, — усмехнулся бармен.

— Даже в мыслях не было. — Павлов прошел к столику в глубину, сел спиной к стене и лицом к входу.

— Ты мне честно скажи, Сергей... — Трофимов положил сжатые в кулаки руки на стол перед собой. — Искать будут?

— Я же...

— Ты же! — Трофимов повысил голос, но музыка в кафе ревела так, что можно было даже кричать — никто бы не услышал. — Вам же наплевать! Вам всем наплевать, и тебе наплевать! Подумаешь — баба пропала! Дети без матери остались! У тебе вон на пальце кольцо, но тебе наплевать...

— Наплевать, — сказал Павлов, глядя на стол перед собой. — Мне — наплевать. У меня жена и сын. Были. Я их похоронил прошлым летом. Обоих. И теперь — мне наплевать!

Последние слова Павлов выкрикнул, вскочил.

— Кофе тебе принесут, Коля. Я угощаю.

Трофимов что-то попытался сказать, но Павлов оттолкнул его руку и вышел из кафе, бросив бармену:

— За мой счет!

А Ольгу Ивановну Трофимову, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, мать двоих детей, так и не нашли. Павлов несколько раз узнавал — в розыске. Новой информации нет.

Время шло, не торопясь. Новый год. Рождество. Старый Новый год. Соколов приглашал Павлова в гости, тот отказывался, брал себе дежурства на праздники. В начале февраля почувствовал себя паршиво, померил температуру — тридцать девять и пять, пару раз сходил на работу в таком состоянии, но потом плюнул и вызвал на дом врача.

На второй день болезни в гости заявился Соколов. Вначале позвонил по телефону, уточнил, что именно нужно, потом прошелся по стихийному рынку возле вокзала, собрал необходимое. А потом с битком набитой сумкой приехал к Павлову.

— Вот, трофеи, — сказал Соколов, демонстрируя покупки. — Курицу жареную тебе Белая передала. Ты хоть что-то жрал эти дни?

— Нет аппетита.

— Ну и напрасно. Я тебе тогда тут приготовлю чего-нибудь. Мне моя сказала — поедь, прибери там. Свари что-то. Или пожарь. Давай я тебе картошку пожарю? И сам заодно...

— Пожарь, — сказал Павлов. — Раз твоя сказала.

Разбираясь с картошкой, Соколов рассказывал о новостях вокзала и линейного отделения, слухи о грядущих повышениях и наказаниях, и только уже когда выкладывал изжаренную картошку в тарелки, вскользь, как бы между прочим, сказал:

— А вчера снова чемоданы нашли. В камере. Ничейные.

Павлов достал из шкафа вилки, из холодильника початую бутылку водки. Снова вернулся к шкафу за рюмками. Сел к столу.

— Слышишь? — спросил Соколов. — Снова...

— Слышу, — ответил Павлов. — У сто пятой ячейки?

— Почему у сто пятой? У двести шестнадцатой. В другом отсеке. О, еще не совсем остыла, — Соколов разорвал жареную курицу на куски, разложил прямо на промасленной бумаге. — Сто пятая во втором отделении, а двести шестнадцатая — в третьем. Сто пятая во втором ряду, а двести шестнадцатая — внизу. Водочку сам разольешь? Или давай я?

Пока Павлов разливал водку, Соколов вкратце рассказал о происшествии. Тоже вечером, тоже без свидетелей. Два чемодана на полу напротив открытой ячейки. Дорогие такие чемоданы, кожаные. Импортные. В чемоданах паспорта не было, а вот документы другие, там договоры какие-то финансовые, военный билет — были. И деньги были. Американские. Соколов сам не считал, но пачку видел — такая пачка, внушает. И все сотнями, между прочим.

Связались с женой пропавшего, он ей, оказывается, звонил по межгороду минут за двадцать перед тем, как пропал. Сказал жене, что вот прямо сейчас идет за вещами — и домой. В чемодане, кстати, и подарки для всей семьи. И даже, похоже, для любовницы. Чего бы такому сбегать?

— Вот ты бы сбежал? — спросил Соколов у Павлова, сообразил, что снова спорол чушь, но извиняться не стал, а предложил-таки выпить. — За здоровье.

Чокнулись. Выпили. Снова налили.

— Слышь, Серега... — осторожно начал Соколов. — Ты своих... Часто вспоминаешь? Или...

— Знаешь, Артем, — Павлов осторожно поставил рюмку на стол, чтобы не раздавить в руке. — Спасибо, что зашел. Посуду я сам помою. Спасибо. До свидания.

Соколов встал из-за стола. Вышел с кухни. Через минуту щелкнул замок входной двери.

Павлов резко взмахнул рукой, и рюмка разлетелась в пыль, ударившись о стену над печкой.

Часто вспоминаешь, пробормотал он. Или, сказал он.

Он их не забывал. Не может забыть. И хоть вроде не виноват, но не может отделаться от чувства вины. Он ведь чуть-чуть тогда не успел. Не допрыгнул, не прикрыл своим телом, и пуля прошила обоих — жену и сына. Сына и жену. Они умерли сразу.

Павлов завыл, сжимая голову руками.

Они же просто поехали на море. Просто вышли прогуляться в город. А тот урод просто решил ограбить банк. Не получилось у него, сработала сигнализация, и приехала машина. Его можно было остановить в дверях банка. Но он был с заложницей, и побоялись, что он ее убьет, что начнется стрельба в помещении... Его выпустили на улицу вместе с заложницей, он попытался залезть в машину, заложница вырвалась и побежала, а он, поняв, что терять нечего, стал стрелять — в нее, по сторонам... Успел выстрелить трижды, пока его свалили. Но одна из пуль...

Павлов сполз спиной по стене на пол. Несколько раз ударился затылком о дверную раму.

«Ты своих. Часто вспоминаешь?»

Того урода можно было остановить в дверях. Заложница? Одна девчонка, ей решили спасать жизнь, а в результате погибли двое. Этого нельзя забыть. С этим можно только смириться. Сжиться. Принять.

Через три дня температура спала, Павлов закрыл больничный и вышел на службу. Пришел на вокзал, спустился в автоматическую камеру хранения. Людей было немного.

Остановился возле ячейки сто пять. Постоял, пытаясь понять — зачем сюда пришел. Двести шестнадцатая ячейка была открыта — нижние ячейки самые неудобные, заполняются позже остальных.

Павлов присел, заглянул в ячейку. Пусто. Запах. Пахло пустотой. И безысходностью. Мерзкий запах. Чего только не оставляют на хранение в автоматической камере. Просто вещи. Грязные вещи. Еду. Испортившуюся еду. Какие-то химикаты. Бензин и кислоту. Это запрещено, но кто может проконтролировать человека в автоматической камере? Да и в любой камере хранения. Но тут — особенно.

Пустота.

Павлов подавил желание залезть в ячейку поглубже, посмотреть, может... может, там люк какой-то. Чушь, конечно, но все-таки.

— Ты здесь? — прозвучало над головой. — Я так почему-то и подумал. Я сюда лазил. И в сто пятую — тоже лазил. Нет там ничего.

— Скажешь, просто так? — спросил Павлов, не поднимая головы. — Скажешь, совпадение?

— А почему нет? Я позавчера с операми разговаривал, так мне сказали, что при том этом... пассажиропотоке, что у нас, даже странно, что так мало пропавших, убитых, раненых... Статистика, мать ее, нечему удивляться. Что ты ляжешь, будешь делать, я спрашиваю, — Соколов присел на корточки возле Павлова. Указал пальцем: — Я думал, что вот то пятно — кровь. Полез, соскоблил. Оказалось — нитрокраска. Пролил кто-то. Говорят, на автовокзале в такой же камере нитроглицерин перехватить успели. Прикинь? Да и у нас тут. Помнишь, как наркоту изымали? Змей тех, помнишь? Что там было — кобры? Десять штук в контейнере. А прикинь, если змея какая-нибудь этим дерьмом надышится, а потом... это... мутировать начнет? И что? Вот поселится в камере...

— Там нет дыр, — сказал Павлов и выпрямился. — И ты завязывай с жутиками в видеосалоне, Артем. У тебя слишком богатое воображение.

— Да ну! А что делать? Я заснуть не могу, все придумываю.

— А что официально?

— Официально — пропал человек. Тела нету. А нету тела...

— Я понял. Я знаю. Почему мы решили, что это что-то изнутри? — Павлов посмотрел, наконец, в лицо Соколову.

— Чего?

— Ну почему мы решили, что это изнутри, из ячеек? А если это откуда-то сверху? — Павлов указал пальцем вверх.

Соколов поднял голову и посмотрел на потолок. Жестяные прямоугольные светильники с мерцающими неоновыми лампами. Половина не горит. Ничего крупного и тяжелого их крепление не выдержит.

— Фигня, — оценил Соколов. — А по периметру над ячейками — решетка. Десять сантиметров на десять. Даже если кто-то... пусть змея, дотянется и схватит, то никак не вытащит человека сквозь решетку. А если вытащит, то кровищи тут будет...

— Ну да, — согласился Павлов. — А пол?

— Бетон. Я уже все посмотрел. Хороший бетон, даже трещин нет. Так что... Разве что... Гипноз. Кто-то всех загипнотизировал, чтобы его не видели... И вынес, — Соколов на несколько секунд оживился, потом погас. — Ну да. Фигня. Зачем ему это вообще в камере делать? При нашем пассажиропотоке, мать его... Вон, за складами полгода назад человека подрезали, так пока вонять не начал, не нашли. Что ж ты ляжешь, будешь делать...

— Служить, Артем, — сказал Павлов. — Можно еще думать...

— О чем?

— Да обо всем. Например, сколько дней до следующего исчезновения, — Павлов сделал вид, что улыбается, и быстро пошел к выходу.

Вечером на кухне у Павлова прикинули, посчитали — выходило, что следующая пропажа будет двадцатого марта. Наверное. И поскольку две предыдущие были ближе к полуночи, то, сказал Соколов, с каких хренов ему время менять?

— Ему — это кому? — спросил Павлов.

— Ему, это тому, кто людей... — Соколов замялся, разлил остатки водки в рюмки, а бутылку поставил под стол. — Убивает.

— Почему убивает? — Павлов опорожнил рюмку. — Может, сразу жрет... Или утаскивает куда... Только вот, как и куда утаскивает... Слушай, Артем, а мы с тобой не сходим с ума?

— Я — нет! — отрезал Соколов. — У меня в голове все нормально. У меня только злость, как зубы сожму, так и цвиркает. Злость — цвиркает. Ничего... Вот двадцатого марта...

— Что — двадцатого марта? — спросил Павлов. — Что ты будешь делать? Начальство предупредишь? Засаду сделать предложишь?

— Я бы... я бы и засаду сделал, и снайпера посадил, только... Нет, тут личное дело у меня нарисовалось... — Соколов неловко махнул рукой, и рюмка, слетев на пол, разбилась. — Что ж ты ляжешь, будешь делать...

Соколов опустился на колени и стал собирать осколки.

— Нет, Серега, это, считай, личное. Личное. Это как у меня с тем стрелком в Афгане. Я ж тебе рассказывал, да? — Соколов собрал осколки в ладонь, встал и высыпал их в мусорное ведро. — Тоже ведь дух приспособился — один раз в день стрельнул и ушел... Ни у кого терпения не хватило, а я... я его достал. Достал я его... Мне медаль «За отвагу» досталась.

— И пуля, — подсказал Павлов. — От того духа. Сам же рассказывал... Тут тоже хочешь? Только тут ведь не пуля, сам понимаешь...

— Зато у меня... — Соколов покачнулся, но оперся о печку и не упал. — У меня пуля. Восемь штук в магазине, я...

— Спать на диване будешь, — сказал Павлов. — Я твоей Ирке позвоню, скажу, что в таком состоянии я тебя не выпущу в ночь...

Павлов глянул в окно.

— И в метель. Бери плед и двигай спать.

— Лады, — немного подумав, кивнул Соколов. — Но эту сволочь... Ее я достану. Вот увидишь — достану. Мне бы только его застать...

Павлов посидел, сжав виски руками. Из комнаты послышался храп Соколова. Павлов пошел мыть посуду.

Сорок один день — это не так много. Но и не мало. Павлов знал, что все это время от него и Соколова не зависит ничего, что и двадцатого марта может ничего не произойти, что просто два человека пропали странным образом, пропали — убежали, уехали... Решили, что так, без вещей, будет загадочно, что искать не станут...

Чушь, сказал себе Павлов. Это кто-то тут. В камере хранения. Сидит в ячейке, переваривает, а потом, когда голод станет нестерпимым, вдруг...

У Павлова стало привычкой каждый вечер спускаться в камеру хранения и проходить по ее проходам, прикасаясь рукой к ячейкам. Когда Соколов в первый раз заметил приятеля за этим странным занятием, то хмыкнул, будто собираясь засмеяться, но сдержался. Пошел следом, тоже время от времени хлопая ладонью по металлу дверок.

Двадцать третьего февраля, немного посидев с парнями в отделении по случаю праздника, прежде чем разойтись по домам, Павлов и Соколов спустились в камеру хранения.

Соколов что-то тихонько напевал, Павлов протянул руку к дверце сто пятой ячейки. Не дотронулся, пальцы замерли в миллиметре от нее.

— В «черном тюльпане»... — пропел Соколов. — С водкой... Оп-па... Ты слышал, Серега?

— Что? — спросил Павлов.

— Это! — Соколов указал на ячейки. — Там...

— Что там?

— Не слышал? — Соколов развернул к себе Павлова и двумя руками вцепился в отвороты его шинели. — Не ври, слышал! Слышал... Там он... Ползает... Там...

Соколов царапнул пальцами по пустой кобуре.

— Я его, суку... Я его...

— Сука — она. Суку — ее, — сказал Павлов и убрал руки Соколова от своей шинели. — Успокойся. Просто — успокойся. Еще двадцать пять дней.

— Ничего. Я придумаю. Я достану... А сейчас пошли домой. Меня Ирка ждет. Вручит мне носки и лосьон для бритья. Она у меня добрая, но хозяйственная. И эта... Рачительная...

Соколов шагнул к выходу, сапог скользнул по тающему снегу, нанесенному пассажирами, нога поехала, и Соколов упал на спину. Шапка отлетела в сторону. Грязные брызги ударили по дверцам ячеек и по шинели Павлова.

— Что ж ты ляжешь... — даже не пытаясь встать, пробормотал Соколов.

Шорох. Еле слышный, на самой грани... За спиной... Павлов резко обернулся — дверцы. Просто дверцы. Рядом — ни одной открытой. А вокруг разговаривают люди. Галдят. Быстрее, быстрее, на поезд. Десять минут! Что ж ты возишься?..

И за всем этим... на фоне этого шума... еле слышно, но перекрывая гомон и крики — шорох. Павлов мотнул головой. Просто... Просто он зачем-то слишком много выпил сегодня... И он... Он постоянно думает об этом... об этой твари... Теперь вот... теперь мерещится...

— Помоги, Серега! Меня Ирка убьет. Шинель в порядок приводить теперь... что ж ты ляжешь...

Павлов рывком поставил напарника на ноги, отряхнул шапку и нахлобучил ему на голову.

— Я тебя провожу, — сказал Павлов. — До квартиры.

И он пошел, придерживая Соколова под руку, глядя перед собой, чтобы, не дай бог, не смотреть на ячейки камеры хранения. Не смотреть.

Зима закончилась как-то сразу. Снег растаял за неделю, асфальт высох. А к двадцатому марта на некоторых деревьях стали раскрываться почки.

— Завтра, — сказал Соколов.

Пожал утром руку, поздоровался с Павловым, а потом сказал — завтра.

— Я помню, — ответил Павлов.

— Думаешь, мы его завтра... — Соколов хотел сказать — застанем, но сглотнул и смог выговорить только — увидим. — Мы его завтра увидим?

— Мы никого завтра не спасем, — тихо сказал Павлов, глядя в глаза напарнику. — Мы даже ничего и смотреть не будем. Нам нужно понять — мы правильно все вычислили или нет. Просто понять.

Они отошли в курилку, сели на подоконник. Задымили.

— Ты как-то спокойно говоришь, — сплюнув, сказал Соколов. — Понять. Нам понять, а человек...

— А человек... — Павлов стряхнул пепел с сигареты. — Человек...

Соколов ссутулился, втянул голову в плечи. Ему было плохо. Был Соколов человеком простым, мог резиновой палкой пересчитать ребра задержанному урке или даже врезать кулаком, если сгоряча, спокойно собирал мзду с торговцев на привокзальном рынке или даже мог за деньги отпустить провинившегося, но... Соколов никогда даже не пытался выразить это словами, но в глубине души он знал, что его работа, его служба — это защищать тех же торговцев и бестолковых мужчин и женщин, не следящих за своим багажом и карманами на вокзале, даже мелкого жулика, которого били ногами поймавшие его клиенты — Соколов должен был защищать. А тут...

Они знали, что произойдет нечто... ужасное?.. страшное? Несправедливое?..

Соколов знал день и час, и место — и ничего не мог поделать. Это было неправильно. Это было плохо. Но рассказывать об этом кому-то — было бессмысленно. Можно было пойти к начальству, рассказать, что произойдет... Ему поверят? Могут просто посмеяться. А потом, когда это все-таки произойдет, затаскают... замучают вопросами... не ты ли сам?.. а откуда ты знаешь?..

Но даже не это было самым страшным.

— Серега, — Соколов бросил окурок в урну и полез в портсигар за новой сигаретой. — Слышь, Серега!..

— Да.

— Ты это... Ты в камеру ходишь?

Павлов не ответил.

— Ходишь... — протянул Соколов со странным выражением. — Ты ничего там не слышишь? Ничего? Ну вот это...

Соколов изобразил волнистое движение рукой, не умея подобрать слово.

Павлов молчал.

— Будь человеком, скажи, — жалобным тоном попросил Соколов. — Я же так умом двинусь... Я же слышу. Только войду вовнутрь, только прислушаюсь... а оно ш-ш-шурх... Или как-то... я не могу объяснить. Но ведь я слышу... Меня Ирка из спальни выгнала — я ночью кричать повадился. Не что-то там говорю громко, а вою... как умираю... Теперь я в зале сплю, на диване. И дверь закрываю плотно. Я с ума схожу? Скажи мне честно, Серега, — схожу?

— Не сходишь, — сказал Павлов.

— И ты тоже?

Павлов не ответил.

— А завтра мы как? — Соколов выбросил второй окурок, заглянул в портсигар, мотнул головой и спрятал его во внутренний карман.

— Будем там рядом, — медленно, словно с трудом, проговорил Павлов. — Чтобы... чтобы, когда все произойдет, быть рядом. Может, что-то услышим. Может — увидим. А потом...

Павлов замолчал.

— Что — потом, — не выдержал паузы Соколов. — Потом что?

— Три случая, — тихо ответил Павлов. — Один — предсказанный. Можно идти к начальству. К подполковнику пойдем.

— К Железному? Он и слушать не станет... Хотя... Ладно, пойдем к Железному. А если завтра ничего? Если не завтра? Или все только зимой бывает... Этой зимой началось? И закончилось... Что будем делать?

— Не знаю, — пожал плечами Павлов. — Автоматической камерой хранения я пользоваться не буду. В любом случае.

— А? Ну да. Это само собой... Лучше бы, конечно, чтобы завтра ничего не случилось. Лучше бы... Черт с нами, переживем. А там, может, и забудем. Покрутимся там рядом к двенадцати. И если что... А если что-то случится, то лучше бы завтра. Послезавтра мы не на смене, так? Если уж там, то... Чтобы мы успели завтра...

— Успеем, — как можно увереннее сказал Павлов.

Но завтра они не успели. Опоздали на пару минут. Они уже шли к эскалатору на подземный уровень вокзала, когда рядом закричала женщина — дико, пронзительно, они оглянулись на крик, потом бросились туда. Мужчина в кожаной куртке медленно оседал на пол, прижимая руки к животу, а напротив него стоял парень в спортивном костюме, держал в руке нож. С лезвия капала кровь.

Парень даже не успел оглянуться — Соколов врезал палкой по шее сзади. Спортсмен упал, нож отлетел в сторону. Павлов быстро объяснил подбежавшим ребятам из патруля, что случилось, сказал, что вот сейчас, что через пару минут они вернутся. Дело есть. А потом сразу сюда. Протокол... Да и рапорт напишут, само собой. Как же без рапорта...

Они успели сбежать по давно не работающему эскалатору в подземный уровень. До камеры хранения оставалось метров двадцать, когда Павлов остановился. Как будто наткнулся на стену.

— Ты чего? — Соколов пробежал пару шагов и тоже остановился. — Что случилось?..

— Все, — сказал Павлов. — Случилось...

— Какого?.. — Соколов глянул в лицо Павлова. — Серега...

Пот каплями выступил на лице Павлова. На белом, словно бумага, лице.

— Напал. Это... Эта тварь... Напала...

— Тогда чего стоим? — крикнул Соколов и вытащил пистолет из кобуры.

Передернул затвор.

— Побежали!..

Несколько человек шарахнулись в сторону, пропуская милицию. Худощавый паренек с «мечтой оккупанта» в руках чуть не упал, споткнувшись, когда уступал дорогу.

Они влетели в камеру хранения — людей почти не было.

Первый отсек — два человека в разных концах ставят вещи в ячейки. Второй — мамаша с дочкой забирают сумки. Третий — пусто, все дверцы закрыты. Четвертый... Пятый...

— Стоп! — крикнул Павлов. — Тут.

Две или три открытые дверцы. Ни сумок, ни чемоданов. Ничего.

Соколов крутил головой, оглядываясь:

— Нет багажа... Не видно...

— Тут было, — выдохнул Павлов и наклонился, опершись руками о колени. — Здесь...

Соколов осторожно приложил ладонь к закрытой дверце крайней ячейки. Отдернул руку, будто обжегшись.

— Твою мать! — Соколов попятился от ячеек, вскидывая пистолет. — Сука!

— Дурак... что ли... — Павлову было тяжело говорить и дышать.

Словно комок поднялся к горлу.

Он знал, что здесь, вот возле этой ячейки... только что... Он знал. Он почувствовал как... Что он почувствовал? Шорох? Только не за дверцами с кодовым замком, а у себя в голове? Испытал нечто... какое-то чувство... удовлетворения?.. какое-то скользкое... обжигающе холодное чувство радости? Все это... это вместе... и ничего похожего.

Павлов сплюнул тягучую горькую слюну. Это было мерзко. Чувство, которое пронеслось у него в мозгу, было отвратительным, но одновременно приятным... радостным... и оттого еще более мерзким.

Соколов засунул пистолет в кобуру. — Багаж где? Хотя бы сумка? Может, не было ничего? Ну откуда ты можешь знать...

— Было, — сказал Павлов.

— Но багаж-то куда-то пропал? Кто его мог забрать? — Соколов осекся, обернулся лицом к выходу из камеры. — Черт...

— Что?

— Ты того парня видел? С сумкой. Отскочил от нас, как... как черт от ладана... Видел?

— Не обратил внимания, — сказал Павлов.

Ему стало легче. Восстановилось дыхание. Память о мерзком движении у него в мозгу — чужом движении — осталась, но больше не причиняла муки.

— Что за парень? — спросил Павлов.

— Ну этот, как его... Новенький тут. Шустрик, что ли... Мне о нем говорили, но я с ним еще не сталкивался... Нет, точно он был. Сто процентов... С сумкой... Он чуть не вдвое согнулся, когда ее тащил. Откуда у него сумка? Он ведь ее отсюда тащил, от камеры... Они ж тут дежурят.

Это точно, подумал Павлов. Дежурят. Стараются заглянуть пассажиру через плечо. Код рассмотреть, цифры на барабанах. И если им повезет, то просто изымают вещи, пока разиня гуляет по городу.

— Найти его можем? — спросил Павлов.

— А черт его... Адреса я его не знаю, а со шмотками он на вокзале, наверное, не останется... Хреново, да? — Соколов вытер рот левой рукой. — Что ж ты... Теперь ни вещей, ни фамилии... пропавшего. Обосрались мы, Серега, да?

— Тридцатое апреля, — хрипло выдохнул Павлов. — Тридцатое апреля...

Его мутило, комок снова подкатил к горлу, вызывая позывы тошноты.

— Нет уж, хрен вам, — почти выкрикнул Соколов. — Хренушки... Ждать еще раз? Чтобы убедиться? Нет. Я сегодня все узнаю. Сегодня. Давай за мной!

Они вышли из камеры хранения, поднялись к билетным кассам. Соколов ничего не объяснял, Павлов ничего не спрашивал.

Соколов остановился возле лестницы на второй этаж.

— Возле третьей кассы, — сказал через минуту Соколов. — Щука. Видишь?

— Билетами торгует, как всегда.

— Ну да, пока ворованное не скупает. Давай его аккуратно...

Щука — приличного вида сорокалетний мужчина — на приближение милиционеров не отреагировал, деньги он начальству платил аккуратно, так что чувствовал себе в безопасности.

— Пройдем, — сказал Соколов.

— Работаю я, — почти небрежно ответил Щука. — Железному я в понедельник заносил, так что...

Щука вскрикнул и согнулся вдвое.

— Идем, я сказал, — Соколов легонько стукнул его резиновой палкой по ноге. — Или еще раз по яйцам приложить?

— П-пошли... Куда?

— В бытовку, — сказал Соколов.

— Да вы чего?.. — дернулся Щука. — В какую бытовку? Зачем? За что?..

— Там узнаешь, — пообещал Соколов.

— Не надо в бытовку... Я здесь... что нужно? Денег?

— Мне нужен Шустрик. Где он пасется?

— Я не... — Щука снова согнулся и застонал.

— Даже не пытайся изображать. Где найти Шустрика?

— Он в «Семафоре» крутится. Честно. Постоянно там, если не работает...

В кафе возле вокзала «Семафор» Шустрика не было.

— Подождем тут, — сказал Соколов. — Постоим напротив, чтобы не спугнуть

— А если он с вещами уехал? — Павлов расстегнул верхние пуговицы шинели, подставляя грудь прохладному ветру. — А нам еще рапорт писать?

— Придет, — уверенно сказал Соколов. — Никуда он не денется.

И Шустрик пришел. Вынырнул откуда-то со стороны складов. Остановился возле газетного киоска, купил сигареты, что-то крикнул вдогонку проходившей девчонке, засмеялся пронзительно, когда девчонка его послала, и, не торопясь, двинулся к кафе.

— Привет! — сказал Соколов и ударил резиновой палкой.

Шустрик все еще хрипел, когда Павлов и Соколов втащили его в глухой бетонный подвал под рестораном. Директор разрешал пользоваться этим помещением для бесед с задержанными. Для неофициальных бесед.

Соколов толкнул Шустрика на пол, закрыл дверь на засов. И снял шинель, аккуратно положил ее вместе с ремнем и кобурой на ящик возле стены. Подошел к Шустрику, который стоял, прижавшись спиной к стене. Не говоря ни слова, ударил палкой по животу, когда Шустрик упал, молча перевернул его лицом вниз и соединил наручниками правую руку парня с его же левой щиколоткой.

— За что... — простонал Шустрик.

— Понимаешь, уродец, — Соколов присел на корточки перед ним. — Я мог бы просто оставить тебя тут в позе ласточки. И через пару-тройку часов ты бы все рассказал.

— Что рассказал? Я ничего...

Удар. Несильный, но достаточный, чтобы сбить дыхание.

— Не перебивай. У нас мало времени, поэтому я буду тебя лупцевать. Понял?

— Но я...

— Ты взял вещи в камере хранения, — сказал Соколов.

Не спросил, а именно сказал, словно все знал и во всем был уверен.

— Где эти вещи?

— Я не знаю, о чем ты... вы... — простонал Шустрик.

— Слышь, Павлов, выйди, — не оборачиваясь, попросил Соколов. — Я при тебе стесняюсь. Дверь снаружи закрой. Приходи минут через тридцать. К этому времени я, думаю, закончу.

Павлов вышел из подвала. Прошел по центральному залу.

— Там тебя с Артемом Железный ищет, — сказал патрульный.

— Значит, найдет, — ответил Павлов. — Железный у нас — сыщик от бога.

Патрульные засмеялись и ушли.

Что там произошло, подумал Павлов. Проклятая камера... И эта мерзость в мозгу... Павлов бегом бросился к туалету, влетел в кабинку, и его стошнило. Вначале остатками еды, потом желчью. Желудок словно свело судорогой.

Павлов подошел к умывальнику, повернул вентиль, несколько раз плеснул себе в лицо холодной водой. Прополоскал рот. Глянул мельком на себя в зеркало и отвернулся — бледное лицо, темные круги под глазами. Будто болеет Серега Павлов месяц. Не меньше. И тяжело болеет.

Нужно просто все бросить. И забыть. А еще подать рапорт, чтобы перевели его отсюда куда-нибудь... Во вневедомственную охрану. В патрульно-постовую... Лишь бы не здесь. Лишь бы подальше отсюда.

Они ведь ничего не смогут сделать. Ничего... Как бы ни старался Артем. Он сошел с ума. Он... От одного только шороха за дверцами ячеек — сошел с ума... А что бы с ним было, если бы он... если бы у него в голове... Желудок снова свело болезненной судорогой.

Что Артем хочет выбить из Шустрика? Вещи? И что это им даст? Принесут ту сумку в отделение, покажут начальнику... И что? Еще один глухарь? Выяснят, кто именно пропал. Дальше? Мы скажем Железному, что тридцатого апреля... Скажем? Зачем? Что это изменит?

Уйти. Просто уйти. И пусть до самой смерти будет мучить вопрос — что там было? Что скользило по ячейкам... и по мозгу сержанта Павлова?

Павлов еще раз умылся и, посмотрев на часы, пошел в подвал. Возможно, Соколов уже справился.

Справился.

Когда Павлов вошел, Соколов сидел на ящике, уже одетый в шинель, Шустрик все еще лежал на полу. В наручниках. И стонал, пытаясь в неудобной позе прижать левую руку к груди.

Павлов глянул на два почерневших, неестественно торчащих в сторону пальца на левой руке Шустрика, и отвернулся.

— Значит, есть новости, — сказал Соколов и выпустил струю табачного дыма в сторону тусклой лампы, висевшей на проводе под потолком. Серые хлопья плавали в воздухе, пытаясь перехватить свет.

Оказалось, что Шустрик знал о том, что где-то около полуночи в камере хранения будут стоять ничейные чемоданы. Может — один. Может — два. В общем — багаж. Нужно было аккуратно пройтись по центральному проходу, заглядывая в боковые отсеки. Как увидит багаж — брать, засовывать в сумку и валить оттуда.

— Откуда знал? — быстро спросил Павлов.

— Во-от!.. — протянул Соколов и поднял указательный палец. — А Шустрик за информацию расплатился мизинчиком. Безымянный палец у него бо-бо для знакомства, а вот после мизинчика паренек и признался, кто ему сообщил, что бесхозный багаж будет иметь место в камере в определенное время. И багаж оный Шустрик доставил заказчику.

— Кому?

— Вот это вот самое хреновое... — Соколов задумался, прикинул, что самое хреновое ну никак не это, и продолжил: — Просто хреновое то, что чемодан ему заказал лично Страх. Прикинь? Что ты ляжешь, будешь делать...

— А что? — Павлов снял шапку, вытер вспотевший лоб. — Тут что-то можно делать?

— Всенепременно, — засмеялся Соколов, коротко так, с надрывом. — У меня сегодня настроение игривое, между прочим. Нужно дойти до конца — дойду. Даже если ты окажешься умным и прямо сейчас плюнешь мне в рожу и пойдешь писать рапорт о порезанном мужике, я пойду к Страху.

— Не дойдешь, — ответил Павлов быстро. — А дойдешь — не выйдешь. Его даже облава не достала в его норах.

Облава была серьезная, все известные выходы из логова Страха были прошлым летом перекрыты, в подвалы, подземные коммуникации пошли с собаками, но ничего не нашли. Совсем ничего — тутошний подземный король словно испарился. А потом снова возник после облавы. Ну как возник — снова от его имени стали работать на вокзале карманники и прочая шушера. Страха с компанией не могли выкурить даже братки из районной бригады. Предъявили за территорию, но после того, как двое или трое пацанов получили широкие — крест-накрест — порезы на лицах, с беспредельщиком решили не связываться. Хотя людей под Страхом, насколько было известно, ходило и немного.

Продолжение